Повседневная жизнь советских писателей, 1930—1950-е годы - [41]

Как только писатели узнали о предстоящем строительстве, они тут же стали просить выделить им там квартиру. Так, к А. Щербакову и Ляшкевичу обратился Вс. Вишневский. Он писал: «При создавшихся бытовых условиях моя творческая и общ[ественно]-полит[ическая] работа крайне тормозится». У писателя, проживавшего с женой (театральным художником) в трехкомнатной квартире площадью в 50 квадратных метров, не было возможности забрать из Ленинграда сына, так как для него не было комнаты (это в то время, когда большинство населения городов проживало в коммуналках и бараках). Кроме того, литератор жаловался на антисанитарные условия дома, в котором жил (сырость, моль), на соседа-композитора, который играл с утра до вечера, на то, что квартира находилась на пятом этаже (из-за отсутствия лифта больной жене трудно подниматься). Он просил выделить ему в строящемся доме четырехкомнатную квартиру. О таком же жилье просил Щербакова и М. Булгаков. Он жаловался на плохие условия в писательской надстройке в доме в Нащокинском переулке, «известном на всю Москву дурным качеством всей стройки и, в частности, чудовищной слышимостью из этажа в этаж»^[264], на отсутствие комнаты для работы. Видно, со знанием дела писал Булгаков о том, что москвичей испортил квартирный вопрос. Как заметно и другое: довольно быстро удалялись в своих запросах ведущие «инженеры человеческих душ» от народа.

На заседании Секретариата ССП от 4 августа 1936 года был составлен список на заселение еще не сданного в эксплуатацию дома. В нем 19 семей писателей должны были получить двухкомнатные квартиры, 38 — трехкомнатные, 15 — четырехкомнатные, 5 — пятикомнатные (семьи К. Федина, И. Сельвинского, И. Эренбурга, Н. Погодина и Вс. Вишневского), а семья Вс. Иванова должна была получить шестикомнатную квартиру^[265].

При распределении жилья не обходилось без интриг и склок — слишком лакомым кусочком была новая квартира. А. Афиногенов записал в своем дневнике: «Писатели, большие и уважаемые, собрались обсуждать жилищные дела и перессорились, начали говорить колкости, пошли намеки, потом без обиняков стали друг на друга валить некрасивые поступки. Председатель — бородатый смирный писатель говорил баском, уговаривал, разводил руками — „Товарищи, ну что это, ну — так нельзя, это же ерунда получается, ну товарищи…“»^[266]

У писателей не хватало средств для уплаты кооперативных взносов, поэтому неоднократно принимались решения ССП о помощи литераторам. Так, 10 октября 1936 года группе литераторов (11 человек) были выделены деньги для внесения взносов (от 5 до 12 тысяч рублей)^[267], 29 января 1937 года еще 11 человек получили суммы от 2 до 5 тысяч рублей^[268].

Выплата пая за квартиру в кооперативе была не по карману даже некоторым крупным писателям. Так, за пятикомнатную квартиру Б. Пастернаку полагалось заплатить 15–20 тысяч рублей, а у него было только 8 тысяч, которых хватало только на две комнаты. Пришлось обменяться выделяемыми квартирами с К. Фединым, чтобы получить трехкомнатную, но и на нее денег не хватало. Но тут вмешался случай. Конферансье Гарнава строил двухкомнатную двухэтажную квартиру в том же доме, но потом решил ее обменять. За дело взялась жена поэта: «Я сообразила, что можно обойтись без внутренней лестницы, а общаться через лестничную клетку и сделать глухой потолок За счет передней и внутренней лестничной площадки на каждом этаже выкраивалось по маленькой комнатушке»^[269]. Правда, потом оказалось, что Б. Пастернак мог спокойно брать и большую квартиру, так как выплату паев отменили.

Строительство дома по Лаврушинскому переулку затягивалось, надежды литераторов на скорое улучшение жилищных условий не сбывались. Иногда это приводило к семейным разногласиям и ссорам. Жена Вс. Вишневского писала мужу 27 декабря 1936 года: «Я считаю, что ты неверно ведешь себя, в первую очередь, по отношению к себе самому, во вторую очередь, ко мне. Второе менее важно, но все же существенно. Совершенно ясно, что с квартирой оттяжка.

И ты, и я переживали в жизни гораздо худшие невзгоды, чем неприятности, связанные с нашей квартирой. Очень прошу: возьми себя в руки. Если хочешь, я завтра же закажу деревянные глухие двери в столовую, если хочешь, ликвидирую кровать. Очевидно, надо срочно сделать все, чтоб несколько улучшить жизнь неизбежную здесь до весны. Я все вижу и понимаю, но, к сожалению, в данный момент лишена возможности замкнуться в своей комнате. Я вижу, что ты в работе, и рада этому… Мне кажется, что если ты подумаешь хорошо, то ты поймешь, что ты непомерно требователен и капризен. Можно внушить себе все. И так же, как ты внушил ненависть к этой квартире, — можешь и должен внушить себе необходимость стараться не замечать ее неудобства. Я наслаждалась в Питере, а сейчас мирюсь с большими неудобствами, чем ты…

Я могу простить многое. Я могу забыть твое „не люблю“ ночью на Васил[ьевском] о[стров]е: я не верю, т. к. знаю, что через час ты скажешь иначе. Но „ты чужая“ ты не смеешь мне говорить, во-первых, потому, что ты сам знаешь, что я самый близкий тебе человек, а во-вторых, потому что этих слов я никогда не забуду и до конца никогда не прошу.