Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья - [3]

— Василий Иванович!

— Что, батюшка?

— Знаете ли, о чем я думаю?

— Нет, батюшка, не знаю.

— Я думаю, что так как мы собираемся теперь путешествовать…

— Что, что, батюшка… Какое путешествие?

— Да ведь мы теперь путешествуем.

— Нет, Иван Васильевич, совсем нет. Мы просто едем из Москвы в Мордасы, через Казань.

— Ну, да ведь это тоже путешествие.

— Какое, батюшка, путешествие. Путешествуют там за границей, в Неметчине; а мы что за путешественники? Просто — дворяне, едем себе в деревню.

— Ну, да все равно. Так как мы отправляемся теперь в дорогу…

— А, вот это, пожалуй» (172, 13).

Пройдет всего четыре дня, и романтически настроенный Иван Васильевич с горечью скажет самому себе: «Теперь я понимаю Василия Ивановича. Он в самом деле был прав, когда уверял, что мы не путешествуем и что в России путешествовать невозможно. Мы просто едем в Мордасы…» (172, 45).

* * *

И все же общий ход развития русского общества приносил плоды. Потребность своими глазами увидеть страну, понять ее добро и зло заставляла отправиться в добровольное странствие многих просвещенных людей середины XIX века. Очарование «Писем русского путешественника» Карамзина, изящный стиль его исторических экскурсий по Подмосковью побуждали новых путешественников записывать свои дорожные впечатления. Литературная мода эпохи окрашивала эти впечатления сентиментальной чувствительностью (64, 253). Однако диапазон предметов, представлявших интерес для наблюдателя, неуклонно расширялся.

Летом 1847 года известный литератор, профессор Московского университета Степан Петрович Шевырев отправился в путешествие по северным губерниям России. Плодом этого путешествия стала книга «Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь». Во введении Шевырев отстаивает саму идею путешествия по России.

«У нас есть люди, готовые осмеять даже мысль о путешествии по России. Выдавая себя за строгих поклонников Запада, они в этом случае, однако, позволяют себе отступать от него, потому что Запад не только не пренебрегает такими путешествиями, но ввел их в моду и беспрерывно обогащает свою литературу их описаниями. Мы также весьма охотно читаем их, но в этом чтении нас не столько занимают рассказы о нашем отечестве, сколько мнение, какое о нас оставили западные путешественники. Данные мы всегда признаем неверными, неосновательными и даже извиняем в том: где же иностранцу, говорим мы, не знающему ни языка, ни истории нашей, собрать верные факты о земле и народе? Но мнение, несмотря на то, для нас все-таки имеет великую цену и важность, хотя логически следовало бы так заключить: данные — неосновательны, след и мнение, из них выведенное, таково же. Но подобное заключение требует другого условия. Надобно иметь для того мнение о самих себе, как наши, а мы покамест его еще не составили — и потому дорожим мнением других, точно так, как всякий человек, не имеющий о себе самостоятельного мнения, хотя с вида и стойкий, зависит от посторонних.

Есть еще причина, почему поклонники Запада считают невозможным путешествие по России. Эта причина, надобно с ними согласиться, самая основательная, она состоит в недостатке комфорта — великого плода европейской цивилизации, столько лестного самолюбию нашей человеческой натуры. Справедливо говорят: в России можно только ездить по делам, а путешествовать нельзя. В самом деле, вы путешествуете только за границей: путешествие там сопровождалось, по крайней мере, прежде всякий день прекрасным завтраком, вкусным обедом, мягкой постелью. Странствуя по России, вы беспрерывно подвергаетесь тем лишениям, которые для иного, скованного привычками воспитания, просто невыносимые несчастья, удары судьбы; вы на самих себе и ночью, и днем чувствуете почти всякий час, как отстали мы в комфорте жизни перед другими — и выносите чувство неприятное, могущее повредить всякой пользе, если бы эта польза была даже возможна. С этим нельзя не согласиться. Кто против этого может спорить?» (214, 9).

Законы жанра требовали от автора путевых записок объяснений относительно причин, заставивших его покинуть дом, и цели, которую он ставил перед собой как наблюдатель. Шевырев говорит об этом ясно и откровенно.

«Мне нужен был отдых от трудов академического года. Я хотел согласить его с занятием по сердцу. Ни на чем нельзя так отдохнуть человеку, утомленному кабинетной жизнью, как на пути скором и деятельном. Здесь мысль, не прерывая своего занятия, живет внешними предметами. Впечатления сменяются быстро, душа, освежившись, бодрей возвращается в свой внутренний мир.

Я имел цель, предположенную в своей поездке, но не пренебрегал ничем, что любопытного попадалось на пути. Пускай рассказ мой будет верной, незатейливой копией с самого странствия. Мыслящая беседа с замечательным человеком, живые речи простолюдинов, местность природы, впечатления городов и сел, памятники Древней Руси, монастыри, храмы, иконы и хартии, деятельность России новой, обычаи и нравы, предания, язык народный и его физиогномия — все взойдет в мой рассказ, без строгого порядка и связи, все, как случилось» (214, 9).

* * *

Стремление лучше узнать Россию, странствуя по ее просторам, для многих стало не только темой летнего отпуска, но важнейшим императивом поведения. Служивший чиновником в Министерстве внутренних дел Иван Аксаков, отказываясь от выгодных в карьерном отношении должностей, в письме отцу в начале 1849 года так формулировал цель своей службы: «Я хочу ездить по России, и только» (2, 480).