Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - [107]
«Жалкое число для такой гигантской империи, — рассуждает Эмсли о николаевской жандармерии, — и для масштаба поставленных задач». Но задачи эти были для русского общества новыми. За полвека до описываемых событий о них никто и не подозревал. Появление тайной полиции в Европе стало побочным действием Французской революции и Наполеоновских войн.
Когда последовали первые аресты в Министерстве финансов, то общественное мнение Петербурга решило, что всё еще продолжают хватать причастных к делу 14 декабря>[440]. Однако начинался новый этап игры, который мог стоить чиновнику места, министру — кресла, а офицеру надзора — головы. Например, на золотых приисках, где, благодаря воровству, казна получала только треть от добытого, убийства проверяющих происходили регулярно>[441].
В «Ревизоре» подобных сцен нет. Зато ревизия показана узнаваемо. Недаром у Гоголя в последней сцене появляется жандарм. Первая же сцена, где Городничий рассказывает о необычном сне: «Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы: черные, неестественной величины! Пришли, понюхали и пошли прочь», — весьма смела. Яснее было бы только назвать крыс «синими».
Далее следует предположение о доносе: «Купечество и гражданство меня смущает. Говорят, что я им солоно пришелся… Я даже думаю, не было ли на меня какого-нибудь доноса. Зачем же в самом деле к нам ревизор?» Действительно, зачем бы именно в их городок завернул проверяющий? Без прямого требования жандармского уполномоченного дело не обошлось.
Обратим внимание — среди собравшихся у Городничего чиновников нет одного — местного жандармского штаб-офицера. Либо его не пригласили, что понятно. Либо он уехал из города, опасаясь преследования. Последнее было вполне реально. В 1833 году жандармский полковник А. П. Маслов сообщал из Тобольска: «Здешнее начальство… и городничий учредили за мной полицейский надзор столь явным и дерзким образом, что я не могу сделать шага из моей квартиры, чтобы не быть преследуемым. По ночам расставляются и конные надсмотрщики, дающие знать в полицию, когда я выезжаю, возвращаюсь, кто ко мне ездит и тому подобное»>[442].
Что Тобольск? За Фон Фоком полиция следила в самом Петербурге, не выпуская на улицу. Генерал-губернаторы обеих столиц надеялись, что новое ведомство подчинят непосредственно им и тогда расследования удастся замотать. В Третьем отделении видели просто вторую полицию, заведенную правительством с перепугу после 14 декабря. Между тем бюрократический механизм, чтобы бороться с бюрократией, усложнял сам себя.
О пользе «деморализации»
Нельзя сказать, чтобы бюрократический аппарат выразил восторг по поводу контрольных функций, которые возложила на себя канцелярия императора. В этом смысле показательно рассуждение Ф. Ф. Вигеля, в тот момент градоначальника Керчи: «Разве не было губернаторов, городских и земских полиций и, наконец, прокуроров, которые должны были наблюдать за законным течением дел? Неужели дотоле не было в России ни малейшего порядка? Неужели везде в ней царствовало беззаконие? А если так, могла ли все исправить горсть армейских офицеров, кое-как набранных? Даровать таким людям полную доверенность значило лишить ее все местные власти… Можно себе представить, какая деморализация должна была от этого произойти!»>[443]
Слово употреблено не совсем в современном значении. Если в 1817 году Бенкендорф писал, что чиновничество «не деморализуешь… артиллерией», то через десять лет самим фактом учреждения высшего политического надзора он этого добился. Как человеку военному, ему было очевидно, что после артобстрела противник захвачен врасплох, сбит с толку, спешно покидает неудобные позиции, в его рядах начинаются паника и хаос. Следом идет атака конницы. А Бенкендорф был лихим кавалеристом…
Но и позиция Вигеля понятна — сам гражданский чиновник, он не терпел вмешательства офицеров в систему управления. Не поладил с генерал-губернатором Одессы М. С. Воронцовым, сетуя, что из его канцелярии, где засели бывшие штабные русского Оккупационного корпуса в Мобеже, «решения вылетают с такой же скоростью, с которой туда влетают прошения», а новоявленные канцеляристы «не могут отличить докладной записки от рапортички». Мало ли что население довольно — делопроизводственный порядок «страждет».
Бенкендорфа он называл «пустоголовым», голубой мундир «одеждою доносчика, производившей отвращение даже в тех, кто его осмеливался надевать», а Третье отделение — «черной тучей, облекшей Россию» и не позволявшей «наслаждаться счастьем в первые годы царствования справедливейшего из государей».
Любопытна позиция либерального цензора А. В. Никитенко, который видел в чиновничьей коррумпированности форму борьбы с самодержавием. «Важную роль в русской жизни играет государственное воровство, — писал он, — это… наш протест против неограниченного самовластия. Власть думает, что для нее нет невозможного, что ее воля нигде не встречает сопротивления; между тем, ни одно ее предписание не исполняется так, как она хочет»
