Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - [102]
Можно сомневаться в гласности приведенного отзыва. В том же году император писал цесаревичу Александру, отправившемуся в первое путешествие по России: «Ты едешь не судить, а знакомиться, и, увидев, судить про себя и для себя… Не одного, а многих увидишь, подобных лицам „Ревизора“, но остерегись и не показывай при людях, что смешными тебе кажутся, иной смешон по наружности, но зато хорош по другим важнейшим достоинствам, в этом надо быть крайне осторожным»>[413].
Глава первая
Несколько дней из жизни Третьего отделения
Итак, люди смешные, но нужные. Других нет. Памятен отзыв императора Александра I по поводу отмены крепостного права: «Некем взять». Его брат и наследник работал теми людьми, которые были: с начала 1830-х годов подготавливал Крестьянскую реформу, выкупая помещичьих хлебопашцев за казенные деньги, осуществил освобождение государственных крестьян — порядка двадцати миллионов человек и повышал уровень образования будущих чиновников — учреждал для них учебные заведения.
Посещая в октябре 1834 года Орел, император, помимо прочего, заглянул в губернское училище для канцелярских детей, где произнес показательные слова: «Он надеется видеть в них со временем честных и образованных слуг себе и отечеству и уверен, что они… составят новое поколение канцелярских служителей, которое резко отличится от прежних прямодушием, бескорыстием и усердием к общей пользе». Бывший декабрист, а в тот момент губернский служащий в Орле, Ф. Н. Глинка, описавший высочайший визит, восклицал: «Как утешительны слова сии! Какую будущность обещают они нам!»>[414]
Благие помышления… Хотя средний канцелярист в конце николаевского царствования знал больше и мыслил шире, чем его предшественники, воровать он не перестал. Напротив, впереди маячили Великие реформы, в мутной воде которых коррупция приняла неслыханные размеры. Прогрессисты брали еще охотнее, чем консерваторы… Однако сейчас речь о времени гоголевских, непуганых казнокрадов, когда правительство задалось целью если не искоренить зло, то хотя бы ввести его в рамки.
В «Ревизоре» есть характерная сцена. Городничий бранит квартального надзирателя: «Ты! Ты! Я знаю тебя… ты крадешь в ботфорты серебряные ложечки… Что ты сделал с купцом Черняевым — а? Он тебе на мундир дал два аршина сукна, а ты стянул всю штуку. Смотри! Не по чину берешь!»
Место квартального приносило ежегодно, помимо скромного жалованья, более трех тысяч рублей дохода. «Все полицейские офицеры… в особенности квартальные надзиратели могут каждый день варить себе суп из курицы, — писал управляющий Третьим отделением М. Я. Фон Фок уехавшему в Москву Бенкендорфу, — … не притесняя никого, иметь ежедневный доход по 50 рублей… Поэтому-то квартальные надзиратели прямо заинтересованы в беспрекословном исполнении приказаний своего начальства, которое имеет право карать тотчас, ничем не оформляя своих действий, то есть без всякого следствия»>[415].
Максимум, на что могло надеяться правительство «в благоустроенном государстве», — чтобы брали «по чину». Эту тонкую грань современному исследователю нащупать очень трудно, а вот люди того времени интуитивно чувствовали: сколько можно, а сколько — сверх меры. Когда в 1817 году Бенкендорф ревизовал воронежских чиновников, бравших взятки в размере годового жалованья, казенные крестьяне доносили, что к Рождеству и Пасхе с них собирают «христославное», а кроме того, «видимо-невидимо» — ветчины, поросят, яиц, масла и птицы, отчего они уже «стали хуже нищих»>[416]. Такое положение грозило разорить налогоплательщиков и вызвать их волнения, чего старались избежать.
В «Ревизоре» купцы-жалобщики тоже, как и воронежские крестьяне, говорят не об избавлении от поборов вообще — такое счастье им и не снилось, — а о некоем неписаном порядке, который нарушает разбойник-городничий. «Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь… Всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке… целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? И на Онуфрия несешь».
Одни именины — вроде бы как законно. А вот вторичные поборы — явное мошенничество. Для современников Гоголя черта была хорошо ощутимой. Когда в 1837 году князь А. Л. Дадиани, флигель-адъютант императора, командуя Эриванским карабинерным полком, «обратил полк себе в аренду», всеобщему возмущению не было границ. Дадиани, или Дадианов, использовал солдат для грабительских набегов на соседние хозяйства, где рубил лес и косил сено, а потом свободно торговал ворованным в Тифлисе. Но главное — присваивал отпущенные на содержание полка казенные средства, как полагавшиеся ему лично>[417]. Подход, очень распространенный среди азиатских владетелей, однако уже неприемлемый в империи. Сенатор П. В. Ган, ревизовавший Грузию, писал: «Рекруты все были у него в рабстве! То есть ужас».
Дадиани разжаловали в солдаты с лишением чинов, орденов и княжеского и дворянского достоинства. Император лично перед строем сорвал с него знаки различия. Высший надзор отмечал, что таковой поступок принят жителями с одобрением: «Надлежало ударом сильным остановить, по возможности, возродившееся там зло, тем более, что многие другие полковые командиры закавказских войск не чужды подобных злоупотреблений, почитая вверенные им полки как бы своими отчинами»
