Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - [100]
Однако даже выгодный мир с Турцией не положил конец испытаниям. Напротив, они только начинались. «Стечение печальных обстоятельств, эпидемия, плохой урожай, застой в торговле, бедность, революция (во Франции. — О. Е.) — все эти бедствия создали всеобщее тяжелое настроение, — сказано в отчете Третьего отделения за 1830 год, — которым пользуются злонамеренные люди и интриганы для того, чтобы посеять сомнения относительно будущего и предсказать репрессии… Они стараются распускать ложные и тревожные слухи, искажают… характер Государя, проповедуя недоверие и страх за будущее и рисуя монарха деспотом, не уважающим ни закон, ни личную неприкосновенность»>[404].
Все это стои́т за пушкинской строкой: «Тут был на эпиграммы падкий / На все сердитый господин…»
Смешение произошло в процессе работы и было оставлено в тексте. Перед нами цельный пласт, в котором проступают две временные линии: что было до 14-го и что после. Мы видим, что и Онегин не пострадал. Может быть, и хотел примкнуть к заговору, но не примкнул. Уехал из Петербурга после разговора с Татьяной, находился далеко или просто не вышел на площадь, как Трубецкой. Спрятался. А душой, конечно, «ваше величество, я был бы с ними».
Ценно свидетельство знакомого Пушкина по южной ссылке, декабриста М. В. Юзефовича: «Онегин должен был или погибнуть на Кавказе, или попасть в число декабристов»>[405]. Но поэт раздумал давать роману такое завершение.
Однако важнее рассказ о семье Татьяны — она устояла. И, согласно двоению текста, в 1829–1830 годах княгиня так же принимала у себя на вечере императорскую фамилию, как четырьмя годами раньше. Отметим, что речь не о бале, а именно о вечере, пусть и с танцами. Появление на таком скромном торжестве — знак личного благоволения.
Этот вечер описан как великолепный: «Тут был, однако, цвет столицы / И знать, и моды образцы». Но за несколько лет изменилась сама августейшая чета. В 1824 году у князя N с Лаллой Рук танцевал Александр I>[406], а «взор смешенных поколений стремился, ревностью горя, то на нее, то на царя», что можно понимать и как намек на ревнивое поведение Елизаветы Алексеевны, не слишком любившей принцессу Шарлотту Прусскую. А вот четырьмя годами позже «ревность» и «смешенные поколения» — просто публика. Теперь под словом «царь» имеется в виду совсем другой человек.
Молодой император Николай I и Александра Федоровна, до самозабвения обожавшая танцевать, часто посещали подобные вечера, чем иногда смущали гостей — все-таки августейшая чета. Долли Фикельмон писала по этому поводу в 1830 году: «Светские собрания несколько проигрывают от этой так часто оказываемой им чести, и хотя Император и Императрица держатся настолько любезно и непринужденно, насколько это подобает высочайшим персонам, при всем том их присутствие вносит скованность и смущение в общество»>[407].
Император пошел навстречу прорусским настроениям общества. В 1833 году ее величество и дамы, представленные ко двору — среди них, надо полагать, и Татьяна (супруге служившего в столице генерала такая привилегия доступна), — показались публике в русских национальных платьях — стилизованных нарядах, сочетавших модный крой с традиционными аксессуарами. «Независимо от красоты сего одеяния оно по чувству национальности возбудило всеобщее одобрение. Многие изъявляют желание видеть дальнейшее преобразование и в мужских наших нарядах, и судя по общему отголоску, можно наверное сказать, что таковое преобразование сближением наших мундиров к покрою одеяния наших бояр прежнего времени было бы принято с крайним удовольствием»>[408].
Как не вспомнить Грибоедова? Но дело не в одних платьях. При Николае I происходит первая историческая реставрация Московского Кремля, по государственному заказу создает свои рисунки царских регалий Ф. Г. Солнцев, собираются археологические коллекции домонгольских древностей, для общего обозрения выставляются игрушки и учебники царских детей времен Алексея Михайловича. Допетровская старина возбуждает живейший интерес. Все это отвечало личным вкусам государя, а кроме того, согласовывалось с умонастроениями, царившими в гостиных князей N. Появилось противоположное аристократическому либерализму течение — сращение национального и имперского начал.
Восстание в Польше 1830 года подействовало на этот раствор как закрепитель. В русской офицерской среде мигом ожили старые обиды, память о том, что поляки воевали на стороне Наполеона и не были за это наказаны… «Первое мнение неумолимых русских патриотов, желающих суворовской резни, уничтожения конституции, разделения королевства на русские провинции и раздачи имений участников восстания и староств генералам и другим русским чиновникам»>[409].
Разделял ли подобные взгляды князь N? Что чувствовала Татьяна? Вот этого мы как раз не знаем. Если первый временной поток романа в стихах обрывается накануне грозных событий 1825 года, то второй — в столь же страшный момент.
