Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - [196]

20 августа [1941 года]

Сегодня была в райкоме. ‹…› Разговор с инструктором рассеял некоторые сомнения. Так стало хорошо и спокойно на душе, когда узнала, что есть партийная установка о том, чтобы Ленинград не сдавать фашистам ни в коем случае. Но надо, чтобы народ знал об этом и не падал духом. Дана установка на формирование рабочих батальонов.

Провели сегодня в институте митинг по вопросам подготовки населения к обороне Ленинграда – о строительстве военных укреплений и формировании рабочих батальонов. После митинга открылась запись в рабочие батальоны. Записались все наши мужчины: Лурье, Шариков, Шульман и Логинов, за исключением Паялина, которому отказали в записи по состоянию здоровья – глух и страдает астмой. Логинов записался под нажимом, ссылаясь на возраст, что мне, мол, за молодежью не угнаться, да не быть бы в тягость, но если велят, то запишусь.

Паялин сегодня в кабинете директора устроил скандал, требовал, чтобы ему заплатили деньги за отпуск, которые ему не полагались, так как он отпуск использовал. Он собирался эвакуироваться с женой, и его отпускали, хотя не подлежал обязательной эвакуации. А он кричал:

– Вы меня выталкиваете на улицу, на голод! Старика гонят неизвестно куда!

Я ему напомнила, что его никто не гонит и он может не ехать, если не хочет, но он ничего не слушал и продолжал кричать. Директор пришел в большой гнев и стукнул чернильницей по столу.

В конце концов Паялин ушел.

После его ухода Л. еще долго не мог успокоиться, потом по большому секрету рассказал ужасную вещь и плакал о Кировской дивизии, будто бы она разбита. «Мительман, Мительман[65] такой способный, такой умный!» – повторял он. Я не могла выдержать и тоже заплакала. ‹…›

21 августа [1941 года]

В райкоме прошло совещание, посвященное ‹…› обращению к ленинградцам за подписью Ворошилова и Жданова. Разрешили принимать в отряды Народного ополчения женщин. Я тоже записалась и очень рада, что если надо будет погибнуть за Советскую власть, то с оружием в руках и не зря, а может быть, удастся какого-то фашистского гада уничтожить. Записалась также Н. Б. Крушкол[66].

В 6 часов вечера все должны были явиться в сад МОПРа, но своевременный сбор не произошел, так как в 5 часов началась воздушная тревога, которая продолжалась час сорок минут, поэтому пришли с опозданием.

Исторический момент пережили все присутствующие при выборах командира и комиссара отряда. Все уселись на ступеньки Михайловского дворца в саду и слушали выступления ораторов. Выступали от военного командования, от райкома и др. Настроение у всех было торжественное и серьезное, но в то же время спокойное. Все понимали серьезность обстановки и опасность, которая грозит Ленинграду, однако твердо верили в незыблемость нашего дела и в победу над врагом.

На завтра назначен сбор там же на 18 часов. ‹…›

Получила письмо от своей младшей дочурки. Она описала, как они ходили за грибами и ягодами и как ловили рыбу. Бедные девочки, они еще не понимают всей грозности обстановки. Пишут, что им хочется учиться и приехать в Ленинград. Будем надеяться, что мы скоро увидимся и поживем еще вместе. Надо выбрать время и послать им деньги, пока еще с Ленинградом не прервалась связь.

22 августа [1941 года]

Сегодня утром провели собрание, посвященное обращению Жданова и Ворошилова к ленинградцам. ‹…› Открывала собрание я. А читать воззвание поручила Бердниковой, которая затем выступила с горячей речью об обязанности ленинградцев защищать Ленинград. Во время ее речи Лурье передергивал лицом и как-то нервно реагировал. Потом он рассказал, что она утром в 7 часов звонила ему, просила разрешить ей опоздать на работу, потому что она собирает вещи к отъезду из Ленинграда. Днем мы собрали партбюро и вызвали Б. для объяснения. Я спросила ее:

– Вот ты сегодня на собрании горячо призывала защищать Ленинград, а сама что собираешься в это время делать?

Она некоторое время не могла ответить и затем сказала, что она собирается уехать.

– Но как же у тебя слова не сходятся с делами?

Тогда она сказала в свое оправдание, что у нее погиб муж на фронте и она думала, что необязательно погибать обоим, так у нас дети и они ничем не обеспечены.

На что Лурье ей возразил:

– Ты выступала на митинге так горячо, а завтра уедешь, что же скажут беспартийные! Ведь они о тебе судят, как о членах партии и по тебе будут судить о коммунистах.

Она растерялась и, по-видимому, совсем не ожидала такой постановки вопроса и сказала, что она подумает и завтра скажет.

Лурье спросил по телефону секретаря горкома Шумилова о том, как быть с Б. и можно ли ее отпустить. Шумилов был очень недоволен:

– Как вы можете мне звонить по такому поводу? Там у вас тоже начинается ‹…› это в институте истории партии. ‹…›

А Пашкевич уехала еще вчера. Да, действительно, все коммунисты показали свое лицо, в это грозное время проявляется мужество и преданность партии.

Лурье просил меня пока не говорить ни в райкоме, ни в горкоме, что Пашкевич он отпустил, так как он теперь видит, что допустил ошибку и может получить за это нагоняй. Вопрос об отъезде Б. отпал в связи с указанием секретаря горкома ВКП(б) Шумилова.