Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах - [123]

– Гражданин Перепелкин, пора вставать, уже половина восьмого.

Так жалко было расставаться с чудесным видением, что я долго лежал с закрытыми глазами. Мысленно уносясь туда, откуда меня вырвал заботливый сосед.

Этот чудесный сон – следствие тоски и скуки, которые все более одолевают меня вдали от семьи. Вот уже десятый месяц пошел, как мы расстались. И кто знает, сколь долго она продлится и суждено ли встретиться. ‹…›

2/VI-1942 г[ода]

Вот и июнь на дворе. Припекает солнышко, кое-какие оставшиеся птички по утрам затягивают свои милые песенки, так непохожие на вой снарядов.

Наступили тревожные дни. Немцы, очевидно, готовятся к штурму. ‹…› Это я заключаю из тех действий, который предпринимает Военный совет Ленинградского фронта. Населения вновь срочно мобилизуются на окопные работы. На нашем заводе берут почти половину рабочих. Коллективы некоторые предприятий, пока не возобновивших производство, забирают полностью во главе с руководством. Посмотрим, как будут развиваться события дальше.

4/VI-1942 г[ода]

Гудят наши самолеты, патрулируя ленинградское небо. Ничего особенного не произошло. Сегодня ночью, возвращаясь домой, слышал артиллерийскую канонаду. Это наши обстреливали немецкие позиции с кронштадтских фортов, кораблей и из дальнобойных орудий. Дома около полуночи слышал разрывы вражеских снарядов в соседнем районе. Насчитал порядка двух десятков и крепко заснул. ‹…›

12/VI-1942 г[ода]

Вчера было хорошее настроение, а сегодня оно здорово пошатнулось и дало крен. В чем дело? А в том, что я получил от Тамары два письма. Ну и хорошо, надо радоваться. Так я и сделал. Когда Х-й, войдя ко мне в кабинет, заявил: «Пляши, Александр Тихонович», я сделал ногами замысловатую фигуру и пробежал по комнате дробью, догадываясь, что мне есть письмо.

На поверку пришли два письма, да еще с довеском – запиской, посланной с Васильевым в Москву. Но когда я прочел эти письма, то вместо пляса захотелось плакать от досады.

Дело в том, что, во-первых, из писем видно, что Тамара около четырех месяцев не получает вычитаемые у меня деньги. Следовательно, ни я, ни она ими не пользуется. Деньги где-то гуляют в бухгалтерских записях. Эти сведения я получал и раньше, поэтому 4 июня финотделом были переведены ей 2400 рублей, а 31 мая я послал телеграфом 2000 рублей. И после этого получать такие известия, а у меня там дети. Жаль их, родненьких. На одну зарплату Тамары и в мирное время не просуществовали бы. Представьте состояние людей при тех баснословных ценах на продукты, которые существуют в настоящее время, повышаясь ежедневно. Да подчас и за большие деньги иных не достанешь. Но это еще ничего. Совесть у меня была спокойна, я знал, что деньги посланы и что, возможно, уже их она получила, пока доходили ее письма до меня.

Хуже и неприятнее всего то, что она меня очень зло оскорбила тем, что заподозрила меня в неверности. Редко пишу, еще реже она получает (естественно, что письма не доходят), деньги не переводятся, все эти факторы, сдобренные имеющимися в ее распоряжении обо мне «сведениями», натолкнули ее на подозрение. А нет ли тут, дескать, чего-нибудь такого? Она начала даже сдабривать свои короткие письма фразами: «ты в моих письмах, видимо, не нуждаешься; не находишь для меня ласковых слов; поддержки никакой не вижу и мне придется нести всю тяжесть жизни; о тебе есть кому позаботиться» и т. п.

Каково было ее состояние, если бы я ее начал упрекать в том же. Только в этом случае она поняла бы, как глубоко и больно без всяких на то оснований она оскорбила меня. Я ей так и напишу нарочно, что, может быть, ты это все и написала для того, чтобы отвести от себя подозрение, что именно на тебе сказалось время и расстояние, и ты первая начала думать, а может быть, действовать в том смысле, чтобы создать себе новую семью и бросить меня.

С другой стороны, я понимаю ее положение. Действительно: писем не получает, денег тоже, кто-нибудь вроде Нафалина брякнул чего-нибудь. Он видел, что я выгляжу прямо-таки Аполлоном среди изнуренных анемичных тел, вызывающих только брезгливость и жалость.

Понимаю также, что ей материально тяжело, особенно в условиях войны, когда на все баснословные цены. А особенно с детьми, которые этого не понимают. Им подай еду. Особенно Боря, он к тому [же] своими шалостями доставляет много хлопот, связанных с трепкой нервов. Ну что я могу поделать, кроме как послать возможные деньги и смягчить обстановку ласковым теплом словом, на это я не скуплюсь.

18/VI-1942 г[ода]

С опозданием на месяц с лишним, но все же хочу записать ряд мыслей о своей командировке на Большую землю.

17 марта часов в 11 мы пошли по своему подшефному хозяйству подымать народ на очистку дворов, лестниц и квартир от грязи, нечистот и снега, накопившегося за холодную, голодную, темную, безводную, полную ужасов ленинградскую зиму. Не прошло и часа, как за мной прибежал посыльный от директора с предложением срочно явиться на завод. Прихожу к директору:

– Тебе звонили из горкома и просили приехать к трем часам.

Что такое, думаю, неужели опять хотят бросить на агитацию населения (мне было подобное предложение, но я отклонил).