Повседневная жизнь Европы в 1000 году - [6]

, а также летописцем, которого Мишле вообще часто цитирует, Раулем Глабером[16], тоже монахом, — из всего этого он сохраняет только черты богобязненности, благочестия и милосердия. Он приписывает Роберту даже одно из благодеяний, которое Эльго связывает с именем не Роберта, а его отца Гуго Капета[17]. Он описывает его с нежностью. И неожиданно выясняется, что «именно при этом добром короле Роберте и происходили ужасы тысячного года». Противоречие? Отнюдь нет: есть способ его уладить. «Казалось, что гнев Господень был обезоружен этим простым человеком, который как бы олицетворял собою мир Божий». Все не только сходится, но идея ужасов подкрепляется доказательством от противного: «Люди успокоились и стали надеяться, что просуществуют еще хотя бы недолго ‹…› Они очнулись от своих страданий и вновь начали жить, работать, строить: строили в первую очередь церкви Божьи». И вот опять, казалось бы, Рауль Глабер льет воду на ту же мельницу. Однако переведем его описание более точно, чем это делает Мишле: «Когда наступил год третий после тысячного, почти по всей земле, а особенно в Италии и в Галлии, начали перестраивать здания церквей. Хотя в большинстве своем они были крепко построены и в перестройке не нуждались, настоящий дух соперничества заставлял каждую христианскую общину обустраивать свою церковь более пышно, чем у соседей. Можно было сказать, что весь мир стряхивал с себя ветхие одежды и облачался в белые одеяния церквей».

Замечательный текст. Он со всей очевидностью показывает, что начало XI века, то есть время непосредственно после 1000 года, стало эпохой интенсивного обновления церковной архитектуры. Это единственное, что действительно доказывается этим текстом. Ни его непосредственное содержание, ни контекст не подразумевают того, что «люди успокоились» и «очнулись от своих страданий».

Источники

Оказывается, достаточно внимательно почитать Мишле и свериться с цитируемыми им источниками, чтобы удостовериться в том, насколько далеко этого, пусть даже гениального, историка уводила его собственная фантазия, заставляя отступать от истины и даже толковать источники в свою пользу. Но его, естественно, всегда читали с полным доверием. Его идеи подхватывали другие историки, например, Огюстен Тьерри[18]; тема развивалась в бесчисленных исторических описаниях, иные из которых принадлежат перу даже таких эрудитов, как Эмиль Гебхардт[19]; эта тема проникла почти во все школьные учебники. Таким образом, миф об ужасах 1000 года — или «тысячного года», как пишут ради вышедшего из употребления орфографического кокетства, которое, впрочем, не одобряет уже Литтре[20], закрепился в умах людей. Нельзя сказать, что его не пытались опровергнуть. Однако, как говорил замечательный историк-медиевист Фердинанд Лот, «достаточно перестать бороться против исторической ошибки, чтобы она тут же возобновилась».

То, что в 1873 году бенедиктинец Франсуа Плен в серьезной статье в «Журнале по историческим вопросам» (Revue des Questions historiques) на основе источников доказал ошибочность этой идеи, ничего не изменило. Ни к чему не привело и то, что в 1885 году ученый Жюль Руа посвятил тысячному году целую книгу, выводы которой были столь же отрицательными. Напрасно в том же году Кристиан Пфистер в своей прекрасной книге «Исследование правления Роберта Благочестивого» живо описал Францию тысячного года, отнюдь не охваченную паникой. Напрасно в 1908 году Фредерик Дюваль сурово осудил идею «ужасов тысячного года» как проявление «субъективизма в истории». Не помогли и многократные отдельные опровержения мифа в работах серьезных историков. В 1947 году, одновременно с Фердинандом Лотом, я, вооружившись всеми аргументами предшественников, столь же безрезультатно восставал против этой идеи в «Меркюр де Франс», а в 1952 году вышла в свет книга «Тысячный год» Анри Фосильона[21], целую главу которой этот замечательный историк искусства посвятил тому, чтобы не только показать, что ужасы тысячного года не упоминаются в источниках, но и при помощи изощренных хитроумных доказательств убедить в том, что они и не могли существовать.

Чтобы пояснить позицию Фосильона, я позволю себе вспомнить диалог двух других, ныне покойных авторов: дорогого моему сердцу Луи-Раймона Лефевра, по чьему настоянию я написал книгу «Тысячный год» для издательства «Галлимар», и Жана де ла Варенде[22]. Автор книг «Кожаный нос» и «Вильгельм Бастард-Завоеватель», в которых в полной мере проявились его мастерство и совесть историка, чувствовал себя оскорбленным при виде того, как «нормальные люди» (я таковым не являюсь и прошу меня за это простить) сваливают вину за свои ошибки на привычные нам старые легенды. Разумеется, Патрис де ла Тур дю Пен[23] был прав, когда писал:    

Все страны, что утратили легенды,    

Обречены окоченеть навек.    

Однако ужасы тысячного года — не легенда. Легенда — это преувеличенное воспоминание о великих событиях истории, о предках, их мужестве, героизме при столкновении с гигантскими испытаниями, которые они преодолели или не преодолели, о вмешательстве богов или небес, — все то, что пробуждает в сердце народа ощущение непреодолимости судьбы.