Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой - [181]
В 1950-е годы, когда Плисецкая еще жила в коммуналке в Щепкинском переулке и не переехала на Кутузовский, вдруг откуда ни возьмись в ее комнатушке нарисовалась преданная поклонница — некая Поля, захотевшая стать добровольной прислугой. Правда, по паспорту Полю звали Тамарой (Майя Михайловна документы проверила, и правильно сделала!): «Она без конца убирала мою комнату, скребла вылинявший пол, перебирала вещи в шкафу, готовила обед, мыла посуду… Деньги за работу брать наотрез отказалась — все из любви к искусству. И, ясное дело, исспрашивала меня о политике, семье, близких… Я отмалчивалась. Так же внезапно, как она возникла, она и исчезла. Бесследно». Балерина даже поблагодарить ее не успела — любительница чистоты Поля-Тамара исчезла как дымок от папиросы. Только пепельница осталась.
Плисецкая могла бы подумать, что домработница нашла себе другого кумира, ан нет — через много лет, став уже народной артисткой СССР, Майя Михайловна встретила поклонницу на приеме в посольстве: «Хорошо причесана, изящно одета, стройна. Мы поздоровались. Но она отошла. Больше я ее не встречала». Само собой, подумала балерина, что поклонницу подослали из КГБ: выяснить, что ест солистка Большого театра на обед и ужин, каким мылом моется, чего в мусор выбрасывает. А как же без этого! И не пришло Плисецкой в голову, что, быть может, та дивчина по-прежнему трудится домработницей, только уже у зарубежного посла, потому и причесана хорошо. Подозрения в постоянной слежке — это ведь тоже своеобразная фобия, когда поклонники воспринимаются как топтуны с Лубянки. Мысли об этом постоянно донимали Плисецкую, в том числе и за рубежом.
Кумир многотысячной аудитории не только пожинает плоды оглушительной славы, но и несет ответственность за своих фанатов. В 1956 году, когда Майю Плисецкую не взяли на гастроли в Лондон, она решила станцевать в «Лебедином озере», показав, что жива-здорова и танцевать может, что угодно (в Большом театре, как известно, было очень много больных артистов, которых по этой причине не отпускали за границу). Спектакль назначили на 12 октября. Ажиотаж страшный. Фанатки на взводе. Билетов нет. В ЦК афишу проворонили, встрепенулись уже тогда, когда поздно было: балет может превратиться в открытую демонстрацию неповиновения! Плисецкую попросила зайти «повидаться, посоветоваться по-женски» сама Фурцева, в ту пору член политбюро.
Фурцева принялась уговаривать Плисецкую: «Так вот вы какая. Наша прославленная балерина». Проговорили полтора часа обо всем на свете: «Но нить рваного разговора, как чуткая крестьянская лошадь, все время возвращалась к своему скотному двору, к стойлу: надо что-то мне сделать, чтобы завтра не было успеха». Какая интересная просьба! Главное — плохо выступить, как можно хуже, может, и орден за это дадут! «Вы должны обзвонить всех своих поклонниц и поклонников. Объяснить, что будет иностранная пресса. Возможна политическая провокация. Это во вред нашей с вами социалистической Родине…» Поди обзвони их всех, да еще и объясни причину, которой они будут только рады (с фигой в кармане)…
Успех «Лебединого озера» в тот вечер превзошел все ожидания. Видимо, разговор на Старой площади утроил силы Плисецкой, станцевавшей так, как никогда после она уже не выступала. Поклонники в экстазе сорвали голоса: «браво» да «брависсимо». После каждого номера — выход на поклон, в среднем по пять раз. После адажио — шесть. «Шквал. Шторм. Извержение Везувия. То, чего опасались власти, — произошло. Демон-страци-я!!» Готовых вылететь из своих лож хлопающих фанатов «мускулистые служивые люди оттаскивали от барьеров лож. А кричавших во всю глотку и вовсе выволакивали в фойе. Те сопротивлялись, цеплялись за ноги остающихся и иные выступающие твердые предметы, брыкались, царапались. Словом, кутерьма была. К третьему акту “диверсантов” оставили в покое — возни и впрямь было чересчур. И лишь капельдинеры с золочеными галунами “ГАБТ” слезно, жалобно просили публику “не мешать ходу спектакля”, а выражать свое удовлетворение дисциплинированно, после конца, когда занавес с вышитыми датами всех великих революций, словами “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” и нотной строкой сталинского гимна “Союз нерушимый республик свободных” — закроется. Когда в зале зажигали свет, толпы беснующихся москвичей затопляли первые ряды партера».
Фурцева Плисецкую укорила: «Что же вы, Майя, слово свое не сдержали. Не поговорили с поклонниками…» А самих поклонников по повесткам вызвали на Петровку, 38, для профилактической беседы: «Их держали по многу часов. Стращали, запугивали. Сговор старались раскрыть. Злой умысел. Покупала ли я билеты им, домогались. Какие давала инструкции, напутствия… Вели они себя, судя по рассказам, твердо, дерзко. Как каменные истуканы на своем стояли. “Лебединое” Плисецкой — событие. Почему ее в Лондон не выпустили, с каких это пор в театрах хлопать нельзя?.. Да и признаваться было не в чем — билеты и цветы покупали на свои кровные, и не заставишь целый театр рукоплескать, здравицы выкрикивать, цветы кидать, когда слабо танцуют… Я сдружилась с некоторыми из них — после петровских допросов — на всю жизнь. С Шурой Красногоровой, Нелей Носовой, Валерием Головицером, Юрой Прониным… Шуру Красногорову, к примеру, “выспрашивали” восемь с лишним часов. К общим вопросам, как бы между прочим, втискивали откровенную крамолу — кто у Плисецкой бывает, о чем гости говорят».
