Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой - [178]

Между наиболее активными представителями двух противоборствующих лагерей иногда случались даже «стычки боевые, да говорят еще какие», заканчивающиеся в отделениях милиции. Побеждали лемешистки. Во-первых, их было больше, ибо Лемешев обладал широчайшей популярностью именно у простого народа, так как не гнушался песнями советских композиторов («Помнишь мама моя, как девчонку чужую», «Пшеница золотая» и т. д.). Если Козловский отказался сниматься в «Музыкальной истории» в 1940 году, предложив перенести съемки в Москву по причине якобы своей занятости, то Лемешев с радостью поехал в Ленинград, сыграв самую известную свою роль, оставшуюся в памяти советского народа. Во время войны в кинотеатрах зрители вставали, когда на экране появлялся Сергей Яковлевич в роли шофера Петьки Говоркова. Все-таки кино было самым главным из искусств. Во-вторых, лемешистки были более агрессивны, по той причине, которую озвучил главврач психбольницы: особое влияние голоса Лемешева на некоторые специфические особенности женского организма (голос Козловского также приводил женщин к оргазму, но не такому эмоциональному).

Противоборство фанатов, конечно, отмечалось и в прежние годы, но как-то обходилось без боевых действий. Например, в середине 1920-х годов публика очень любила тенора Сергея Петровича Юдина[107], замечательного человека и обаятельного артиста. «Мало того, — пишет Покровский, — что аплодисментами встречался каждый его выход на сцену, что ему кричали: “Ю-ю-юдин!” и швыряли в него цветы, которые он, как жонглер, должен был ловить на лету, важно было после спектакля проводить его в Газетный переулок, где он жил. Шли за ним толпой, но “асы” ухитрялись вести его под руки. Напряженное лицо артиста вдруг озарялось приветливой улыбкой, он здоровался с одиноко стоящим на другой стороне улицы Андреем Павловичем Петровским — солидным режиссером, ставившим спектакли в Большом театре. Но остановиться нельзя, строгая стихия восторгов вела артиста к подъезду, на котором разными карандашами и почерками написано: “Юдин — душка!” Пусть “выкусят” поклонники “Лешки”! — так презрительно назывался тенор Александр Иванович Алексеев, успешно работавший тогда в Большом театре и, естественно, имевший свою группу почитателей. К искусству оперы это не имело отношения, это был психический “выверт”, который постепенно отмер». Оказалось, что не отмер.

Гипертрофированное значение Лемешева и Козловского в жизни советских женщин — разговор особый. Большевики в 1917 году не только освободили прекрасную половину человечества от векового рабства, но и наделили ее почетным правом на тяжелый труд в шахте, в кабине машиниста паровоза или строительного крана. Я уже не говорю о невыносимом труде колхозниц, пахавших за трудодни. Все это определенным образом отразилось на восприятии замученными женщинами окружающей соцдействительности, заставляя их относиться к звучащему из репродуктора голосу тенора как своеобразному проявлению мужского начала в условиях постоянной нехватки сильного пола по причине войн, рытья каналов и ГУЛАГа. Не забудем и о массовости советского искусства, когда по одной-единственной радиоволне передавали десятилетиями одних и тех же певцов. Вот потому-то в Большом театре во время исполнения оперы «Евгений Онегин», после убийства Ленского, лемешистки обливались горючими слезами, а затем и вовсе покидали зрительный зал: смотреть-то больше некого!

Соседи Сергея Яковлевича по дому жаловались — ни пройти ни проехать. «Помню, у нас в подъезде — привычная толпа поклонниц Лемешева, жаждущих, после очередного оперного спектакля, преподнести кумиру цветы или записку. Порой они часами ожидали его во дворе под дождем и снегом и в подъезд заходили просушиться. Столько почитательниц не имел никто, хотя они были у всех и всегда. В мои танцевальные годы, конечно, и за мной ходило много поклонниц и поклонников. Некоторые из моих поклонниц стали мне близкими друзьями, например Неля Носова, Муся Мульяш. Когда я закончила танцевать, Неля перешла в группу поклонников Плисецкой. Вообще, у Майи их было чуть ли не столько же, сколько у Лемешева. И многие тоже сделались ее друзьями, как и друзьями ее матери Ра и моего брата Александра. Вспоминаю Шуру Ройтберг, отца и сына Головицеров, Юру Пронина. Неля и Юра представляли Майю на похоронах Ра. Не так давно дошла до меня весть, что Шура Ройтберг оказалась среди жертв взрыва в подземном переходе под площадью Пушкина в Москве, неподалеку от нашего дома на Тверской». Эти строки написаны Суламифью Мессерер в Лондоне. Упоминание о взрыве в переходе, случившемся в 1997 году, возвращает нас уже к нашей «светлой» действительности.

Для нас в этой цитате важно одно обстоятельство — переход поклонниц от одного кумира к другому. Это тоже специфика повседневной жизни и артистов, и их фанатов. Но более свойственна она не певцам, чьи поклонники не изменяют им и после окончания карьеры, а солистам балета. Если балетные поклонники перемещались от подъезда прежнего кумира к дому, где жил их новый идол (словно переходящее Красное знамя за победу в соцсоревновании), то болельщики оперных звезд, сопровождая их по жизни, ездили за ними по городам и весям, сохраняя преданность до гроба в буквальном смысле и навещая могилу на Новодевичьем, пока есть силы нести любимые цветочки певца к его памятнику. Когда Иван Семенович Козловский, оставшийся без жены и состарившийся, одиноко доживал свой век (93 года!) в Брюсовом переулке, то именно старушки-«сырихи» трогательно помогали ему в быту, ходили за кефиром, выводили гулять. А сколько их пришло на прощание с певцом в Большой театр, словно фестиваль пенсионеров.