Повседневная жизнь Большого театра от Федора Шаляпина до Майи Плисецкой - [171]

«По-разному живут в д. № 8, в поселке “Мастера искусств”, в Снегирях. Москвин встает в пять, иногда и в три утра и едет в автомобиле на Истринское водохранилище ловить рыбу, или идет пешком на берег куда-нибудь поближе к дому. Сидит с удочкой часов пять-семь, привозит пять-семь голавлей; долго возится на своей террасе с червями и муравьями. Там же сервируют дневной чай. С видом добродушного, но скуповатого дедушки там оделяет он всех жареным миндалем, винными ягодами, печеньем и конфетами. Ест варенье с “кислинкой”, которое он бережет только для себя. Иногда в полосатом тончайшем пиджаке прохаживается с Аллой по саду — и тогда она, помолодевшая от физической работы и отдыха, кажется даже не дочерью, а внучкой его. Вечерами он любит долго сидеть за ужином в компании детей (восемнадцати — четырнадцати — десяти лет) и рассказывает разные анекдотические случаи… Алла — кроме купанья, длинных чаепитий (как у всех) — работает на огороде и по очистке своего леса как сдельная усердная поденщица (в розовой шелковой ночной рубашке, а иногда в заграничном изысканном халате, голова же завязана чем попало). Читает со мной по-французски, прилежно подучивает идиомы, время от времени занимается “философией”, время от времени ходим вдвоем куда-нибудь далеко. Увлекается заготовкой варенья. Работницы, поочередно проклиная свою долю и аппетиты “господ”, жарятся у плиты и то и дело низвергаются в ледник за молоком, за боржомом, за ягодами, за квасом, за маслом, за огурцами, — повествует Малахиева-Мирович и добавляет: — Тех, кто живет сравнительно богато и “прохладно” (комфорт, возможность долгого отдыха, а для некоторых членов семьи даже ничегонеделанья), народ уже называет буржуями. Контора, рабочие, крестьяне откровенно считают буржуями обитателей 25-ти дач (“Мастера искусств”). Нисходящая линия новых “знатных” людей — дети артистов, профессоров, крупных ответственных работников — стремятся обособиться, выделиться в касту, не смешивающуюся с массой. Может быть, им это не удастся. Работа, война, случайности заставят их перетасоваться с простыми смертными. Но характерно, что и в социалистическом обществе не умирает боярское местничество. И даже в артистической среде иерархия почетных мест определяется не столько талантами, сколько громкостью имени, накопленностью благ, связями с правящим кругом. В первооснове такого явления, с одной стороны, свойственное толпе поклонение успеху (“жрецы минутного, поклонники успеха”); а со стороны успевающих — жажда утвердиться, закрепить за собой, а если можно, и за потомками реальные блага, вытекающие из знатности».

Из предсказаний мемуаристки 1930-х годов не сбылось, пожалуй, лишь одно — детям творческой элиты удалось не «перетасоваться» с простым народом, для которого они стали новой буржуазией. Раз ухватив за хвост удачу, то есть возможность попасть в касту избранных, они уже считали себя навсегда прописанными (и приписанными!) на привилегированной территории в широком понимании этого слова. А в буквальном смысле — прописанными в Брюсовом переулке, живущими в Снегирях и т. д. И их дети тоже унаследовали это право…

Несмотря на то что на каждой такой даче непременно жил сторож (зачастую выпивоха, своими золотыми руками создававший чудеса цивилизации), дома «буржуев» нередко грабили, вынося все, что можно, так что присутствие немецких овчарок было обоснованно. Кстати, эта порода собак, выведенная для охраны концлагерей, более всего ценилась в Большом театре. Наиболее агрессивные овчарки жили у лирического тенора Виталия Кильчевского, который занимался их натаскиванием: однажды они покусали его собственного внука. А вообще по собаке, гавкающей из-за дачного забора, можно было вполне составить портрет ее хозяина, будь он известный дирижер или заслуженный певец. Иной пес ласково вилял хвостом проходящему мимо соседу, другой кобель только и думал, как бы сбежать в поисках очередного любовного приключения, а третья — сука! — ждала момента, чтобы исподтишка укусить зазевавшегося прохожего.

Размеренная и тихая дачная жизнь Снегирей таковой бы и осталась, если бы не грандиозная драка, случившаяся в 1950 году в день свадьбы на участке Веры Давыдовой. Сама певица уже давно была замужем за Дмитрием Мчелидзе, солистом Большого театра и заведующим его оперной труппой и репертуарной частью в начале 1950-х годов. В 1952 году Сталин отправил певца в Тбилиси, дав повод в очередной раз поразмышлять о его истинных чувствах к Вере Давыдовой, сын которой, Рамаз Мчелидзе, учился в Литературном институте. В один из майских дней 1950 года Рамаз в отсутствие «предков» на даче (где оставались только лишь дедушка и бабушка) со всем грузинским радушием и хлебосольством предложил отметить свадьбу своим друзьям — Константину Ваншенкину и Инне Гофф. Сами они после скромного студенческого бракосочетания и последовавшего за этим сытного обеда в ресторане, состоявшего из борща с пампушками и отбивных, были только рады неожиданно поступившему предложению.

Гости — вся студенческая братия — добирались до Снегирей на допотопном паровозике, а молодожены — на «победе», купленной Рамазу Мчелидзе его папой и мамой. Это была та самая машина, про которую товарищ Сталин сказал: «Небольшая победа, товарищи… Я ожидал от вас большего». Но ничего другого советские конструкторы автомобиля, подозрительно напоминавшего «опель», придумать не могли. Тем не менее в «победу» поместилось много продуктов, в том числе ящики с водкой, которой, как известно, мало не бывает. Посуду позаимствовали из буфета Камерного театра, где студенты литинститута были своими людьми. Комендант общежития татарка Зина приготовила на свадьбу чан плова и котел винегрета. Бабушка Инны Гофф испекла три больших пирога.