Поворотный день - [18]

— А почему же ты убежал? — допытывался Стрепухов, разглаживая оспины на щеке.

— Долгая история, други, — сказал Дундич и покачал на колене Саню. — Юнак заснет.

— Нет, — важно пообещал тот и засунул в рот кусок сахару.

— Расскажите, товарищ Дундич, — смущаясь, но пристраиваясь поближе к нему, попросила Мария.

Медленно подбирая русские слова, мешая их с украинскими и сербскими, Дундич рассказал в тот вечер в донском хуторе Колдаирове о том, как жил он с матерью и сестрой в небольшой деревушке Грабовац, что затерялась в глубине зеленых склонов Далмации.

Его отец в ту пору приезжал домой редко: служил в королевской армии. И имел все награды двора, от золотой «Медали королевы Натальи» до креста Тракова. За особые заслуги король Милан Обренович вручил ему золотые часы и портсигар.

Дундич потянул цепочку и бережно достал из нагрудного кармана кителя большие золотые часы. Он нажал кнопку, крышка откинулась, и притихшая комната наполнилась мелодичным перезвоном колокольчиков.

— Вот эти…

Он приложил часы к уху Сани. Тот затаился, потом улыбнулся. Тикают!

— Отец очень хотел, чтобы я стал солдатом королевского войска. В каждый свой приезд говорил: «Вот закончишь гимназию, переведу тебя в военное училище», хотя я не ходил еще и в первый класс.

Однажды отец возил сына в большой город Ниш. Здесь они бродили возле остатков рвов, фортов, сидели на брустверах заросших, обвалившихся окопов, взбирались на развалины старой крепости Челе-Кула. Одна из башен этой крепости была сложена турками из черепов и костей ее защитников — сербских воинов. Когда турки овладели крепостью и добивали раненых и умирающих, капитан Стефан Синдьелич заперся в пороховом погребе. Турки захотели взять его живым. Стефан поджег погреб. Много янычар увел с собой на тот свет бесстрашный серб, и рассвирепевшие победители сложили башню из черепов…

А когда сын уже видел себя в голубом мундире гвардейца, отец вдруг резко переменил свое отношение к армии. В 1903 году группа офицеров убила короля Милана Обреновича и посадила на престол Петра Карагеоргиевича. Отец был ярым приверженцем свергнутой династии и немедленно ушел в отставку. Об армейской карьере сына он теперь даже слышать не желал.

Неизвестно, по чьему совету вчерашний гвардеец купил отару овец и табун лошадей. Нанял чабанов и конюхов. Не жалел ни себя, ни жену, ни сына. Одетый в рядно и обутый в опанки, он ничем не отличался от крестьян деревни. Иван думал, что и внутренне отец не отличается от бедняков, под которых рядится. Но, бывая в ночном, услышал рассказы о несправедливости, которая существует в этом мире, узнал о том, что его отец ничуть не хуже и не лучше других богатеев. А скоро и сам убедился что тот, как и другие богачи, жестоко наказывал батраков за каждую задранную волком овцу, охромевшего коня.

Однажды при сыне отец толкнул старого чабана и, когда тот упал, замахнулся плеткой. Иван не понял, как витой кожаный кнут вдруг очутился у него в руках, но хорошо запомнил перекошенное лицо отца, выбежавшего на крыльцо с ружьем. Неизвестно, чем кончился бы тот день, но мать, встав перед стволом, сразу как-то помолодев лицом, крикнула:

— Меня убей, а его — не дам!

И тут отец произнес фразу, которая ударила страшнее пули:

— Чтоб ноги твоей тут не было! Заступник!

Как сейчас стоит перед глазами Дундича его родная деревня. По склону там и сям разбросаны красные черепичные крыши, запорошенные, словно снегом, белым цветом вишен, слив, а на перевале две женские фигуры — мать и сестра. Они провожают непокорного отрока в неведомую, загадочную Америку.

— А почему именно в Америку? — спросил Стрепухов.

— Не в Штаты, а в Аргентину, — уточнил Дундич. — Брат отца писал оттуда, что играючи из одного сентаво делает два песо. Я думал, там счастье для всех. Оказывается, только для богатых. Вот и пришлось два года пасти табун дядюшки.

…Уже давно остыл самовар, давно сладко спал на сильных руках Дундича племянник Марии, давно притих хутор: коровы подоены, корм задан, топка припасена у загнетки, молитвы о спасении души прочитаны. А здесь, в штабе, все слушали исповедь своего нового товарища. Закурили еще по одной самокрутке.

— С тех пор и скитаюсь по земле. Немного учил детей в сельской школе, работал в мастерских, на конном заводе…

— Надо так полагать, — вставил свое слово Стрепухов, — что ты многого навидался, пока правду-матушку искал?

— Для меня правда — это свобода, — горячо сказал Дундич, словно с ним спорили. — Я за свободу и тут дерусь. А отсюда вместе поедем к нам, сделаем там революцию, разгромим всю контру и пойдем дальше, до самого Атлантического океана.

Стрепухов удивленно поднял густые прямые брови. Он не сразу нашелся, что бы возразить молодому, горячему сербу. Как всегда в таких случаях, он некоторое время разглаживал свои оспинки и только потом начал разъяснять, что революцию не возят, как табак, из страны в страну. Ее совершают рабочие и крестьяне, которые уже не могут больше терпеть.

— А я думал, — разочарованно протянул Дундич, — что мы вместе будем поить коней из нашего Дуная и вместе будем сбрасывать в океан мировую буржуазию.