Поворот ключа - [33]

И когда молодожены приехали, Павел Иванович помахал Евдокии Андреевне — мол, пора и к чужому шалашу, и она в ответ кивнула — мол, все усекла, за нас не волнуйтесь, стойте в сторонке и глаза не мозольте.

И вскоре она появилась с Вовчиком, расфуфыренная, в синем платье, газовый платочек на шее, в ушах серьги, футы-нуты-ножки-гнуты, а Вовчик тоже столичной штучкой выглядит — костюм на нем синий с металлическими пуговицами да галстук модный, большим узлом повязанный, как у дикторов с телевиденья, эх ты, франт с дудкой, верно привык по гостям шляться, да как достойно идет, верно и барышни иной раз на него глаза пялят.

Павел Иванович пошел им навстречу.

— А подарочек? — спросил он.

— Вот, — показала Евдокия Андреевна на коробочку в руках.

— Платки, что ли, носовые? — поинтересовался Павел Иванович.

— Зачем же платки? Выше бери. Ложки серебряные. Это набор такой.

— А простыми ложками еда мимо рта проливается теперь?

— Это ценность, — терпеливо объяснила Евдокия Андреевна. — Так положено. А твой где же подарочек?

— Будет, — успокоил Павел Иванович.

А в квартире шум поздравлений стоял, гости гуськом несли подарки, Павел Иванович очень поинтересовался, что же несут-то людишки, — несли они сервизы чайный и кофейный, набор вилок, ножей и ложек, маленький ковер, сервиз обеденный — это от почты, где Таня работает, — и хрустальную вазу, а также рюмки, салатницы, конфетницы, тоже хрустальные, а парни из гаража, где работает жених, два кресла привезли, да таких больших, что в квартиру сейчас их вогнать возможности не было и кресла пока оставили грустить во дворе.

Павел Иванович с некоторым удовлетворением отметил, что никто не подарил ничего такого, чего нельзя бы в магазине купить — дело, конечно, дорогое, но нехитрое, — а вот ты сам сделай — вот штука какая тонкая.

В нетерпении и страхе выскользнул он из квартиры и уже в полном одиночестве забился в тень под арку.

Вдруг страх охватил Павла Ивановича, а ведь это пять лет работы! А ну, как не вышло, а ну, как только кажется, что вышло, а на самом-то деле — пшик, звук пустой, шептунок, что называется, что тогда, спросить осмелимся. Деревяшка простая, красивая, спору нет, но деревяшка. Павел Иванович даже взмок от страха.

Лучше не рисковать вовсе, сбежать, забиться в сарае, в тени спрятаться и несколько дней не выползать из своей будки, выспаться наконец, сколько вон ночей не спал — вещь караулил. Не показывать вещицу никогда. Уж когда он помрет — дело другое, вещица сама за себя слово заступное скажет, а не скажет — дело возможное, — так хоть избавлен будет Павел Иванович от стыда и позора. А то ведь окажись вещь красивой деревяшкой — позорушко один, по уши, по завязку, хоть давись.

Ну что же это делать, как же это все обозначить, судорожно соображал Павел Иванович, сам и виноват, никто тебя под ребро пальцем не торкал, никто в горло не вгрызался, сам же себе и выбрал эту дорожку, ну так изволь топать по ней, хоть пыль под ногами, хоть мороз ударил, хоть град колотит, но никто за тебя по дорожке этой не пойдет, только ты сам, и Павел Иванович глубоко вдохнул, судорожно вытолкнул воздух, руки о штаны вытер и решительно зашагал к гостям, больше обычного припадая на левую ногу.

Все еще шумели с поздравлениями, когда Павел Иванович, тесня и расталкивая гостей — время ли церемониться, когда момент наиважнейший к горлу подступает — подошел к сыну и потянул его за рукав.

— Вовчик! — позвал. — Ты того… пора.

— Что пора? — не понял сын.

— Ну, это самое. Вещицу дарить.

— Так дари.

— Не снести одному.

— Пойдем, — сразу согласился Вовчик.

Торопливо прихромал к сараю — сын едва поспевал за ним — и уж ничего не замечал: ни жары, ни людей, да и страха уже не было, лишь белая, как бы раскаленная решимость в голове.

Павел Иванович чуть зацепился за порог, однако ж устоял и, уже не обращая внимания на сына, в три шага был у своей вещицы, обхватил ее руками и прижался к ней ухом, словно б к сердцу живому, она жила, его вещица, сомнения здесь не было, и улыбка торжества мгновенно взорвала лицо Павла Ивановича.

— Есть! — победно прошептал он. — Есть, Вовчик!

А внутри вещицы, как и вчера, и пять дней назад, что-то шелестело, шуршало, двигалось неудержимо.

— Готово. Взяли, — приказал Павел Иванович.

Покрывала же он, однако, не срывал — надо же было и о зрелище выигрышном позаботиться.

И взяли. И поднатужились. Оторвали от земли. Вынесли за порог сарая.

— Не тяжело ли? — спросил Вовчик. — Может, помощь возьмем?

— Тяжело, конечно, штукенция вон какая. Но обойдемся без помощи, я так думаю.

Ну и жара, черт побери совсем, в такую жару в тени бы лежать и, прохлаждаясь, кисель холодный посасывать, нет мечты лучше. Однако что сделаешь, если момент самый главный пришел вот в такую жару. Уж здесь от Павла Ивановича мало что зависит, прямо скажем. Хорошо хоть настал этот момент.

Тут Павел Иванович в тоске подумал — а стоило ли вообще это дело затевать, пять лет гробить, лишать себя жизни, и так это оставшейся на самом донышке. Ведь все силы вбил в эту штуку, пять лет вколотил, да крови сколько — мешок, можно сказать, крови, — а спал бы себе взахлеб да деньги не изводил на бесцельное занятие — штука ли деньги и время — штука не штука, а уже их не воротишь. Да унизься перед нужным человечком, чтоб раздобыл нужные инструменты и материал, дерево то есть, да чтоб материал этот был стоящим и мог бы терпеть долгие времена заданную ему Павлом Ивановичем работу — такая уж судьба выпала этому материалу, долго, очень долго терпеть. Так стоило ли дело затевать, кашу заваривать, так ли уж плохо спокойно дышать и смотреть, как дотлевает твой закат? Для чего же маются люди, отчего неймется им, ну нет спору, если уж по работе постоянной судьба такая вышла, это уж смириться следует — работа и есть работа. Ну, а так-то оглядеться: отчего это неймется человеку, тот, глядишь, мотор на лодке такой мастерит, чтоб был всех других моторов сильнее, ну ладно сказать, если б он бензина жрал поменьше, тут дело ясное — экономия, но ведь жрет-то за милую душу, а придет лодка к Михаилу на десять минут раньше любой другой — весь и выигрыш, так стоит ли жизнь на это угрохивать?