Повольники - [15]

Тем суд и кончился.

Рыжебородый прочитал приговор:

— Боков и Нина Белоклюцкая приговаривались к расстрелу за дис… дис… Этакое какое-то слово: дис… дис… и дальше — про Советскую власть что-то. И слова-то такого Боков прежде не слыхал. Да. Пошли слова разные…

* * *

Где-то на задах, за каменным забором плигинского дома, в третий раз протрубил вещий петух.

Из дома во двор вышли красноармейцы — трое — с двумя фонариками, но посмотрели на небо: на белые полосы, что протянулись с востока, из-за гор, — и потушили фонарики:

— Без них видно.

Не спеша завозились около автомобиля — грузового, похожего на открытый гроб.

Потом из дома вышли еще люди — и между ними рыжебородый — со сна потягивались, ходили деловито, говорили вполголоса, с хрипотцой.

Автомобиль зафыркал, вздрагивая. Тогда рыжебородый сказал:

— Ну, что же, ведите.

Красноармейцы — трое — вернулись в дом, а фонарики оставили у двери, были там долго, автомобиль фыркал нетерпеливо и рыжебородый сурово крикнул в раскрытую дверь:

— Ну, что же там, скоро? Светает уже.

Голос из двери — из темноты ответил лениво:

— Собираются.

— Поторопите.

Вышли — сперва красноармеец с винтовкой в руке, потом Боков — в сером фрэнче («Как он идет тебе!»), галифе, фуражка до самых бровей. Лицо крепкое, каляное.

Ниночка рядом — в черном пальто, из-под пальто — белое батистовое платье, тонкий, тоже белый шарфик на голове, из-под него — пряди волос. В глазах… глаза — копейки… Она не плакала.

По тихим, совсем тихим улицам — где ночные сторожа спали на углах, прислонившись к стене дома или к забору, — в начинающемся рассвете мчался автомобиль. По обоим углам четыреугольного ящика, прямо на заднем борту сидели два красноармейца с винтовками, а у их ног, прямо на полу Боков и Ниночка рядом, и ее черное пальто закрывало черный фрэнч Бокова, а голова прислонилась к его плечу. Впереди еще красноармейцы и рыжебородый с ними.

Цыганской улицей выехали на окраину. Вот крайний дом Вавиловых — во дворе высокая ветла. Боков встрепенулся, вытянул шею. Сейчас вот, сейчас… Вот… Вот… Двухоконный дом… Ставни закрыты. У стены два кривых потрескавшихся дубовых бревна.

Он вспомнил мать, ее встречу с ним и опять сел и будто ослаб весь.

У кладбища на углу, где лохматилась свежая яма, а неподалеку виднелись бугорки — целый ряд бугорков, — автомобиль остановился. Уже светало. Слева, на горе, кладбище — церковь виднеется из-за деревьев, справа — лысый холм, а за ним, далеко, лес. Красноармейцы живо соскочили с автомобиля. И рыжебородый с ними. Все они не смотрели один на другого, хмурились.

— Вылезайте, — каркнул рыжий.

Боков и Ниночка поднялись. Боков большой, как столб, и широкий, Ниночка возле него, кака девочка. Боков спрыгнул. Шагнул раз, два, три, остановился — глаза в землю, лицо каменное. Кто-то догадался, откинул борт автомобиля, и Ниночка тоже спрыгнула на землю. Она глядела на всех широко открытыми глазами, будто ничего не понимала, подошла к Бокову и взяла его под руку, просто, словно искала у него защиты и, взяв, опять поочередно оглянулась на всех: на красноармейцев, на рыжебородого. Вдруг Боков дрогнул и странный звук вырвался у него из горла — и будто стон, и будто крик. Ниночка испуганно поглядела момент молча прямо в лицо Бокову. И все будто поняла. Она сразу сломилась, лицом приникла к серому рукаву его фрэнча и заплакала в голос. А плач — будто сигнал. Рыжий нахмурился, задвигался нетерпеливо, что-то сказал красноармейцу со светлыми глазами. Тот подошел к Бокову и сказал жестко:

— Будет. Раздеться.

Боков разом умолк. Встряхнулся.

Красноармеец притронулся правой рукой к руке Ниночки и опять сказал раздельно и жестко:

— Будет. Раздеться и вам.

Подошел другой и, молча, сопя, стал грубо и вместе деловито, привычно стаскивать черное пальто с Ниночкиных плеч. Та перестала плакать и сама освободила руки из рукавов, потом сбросила шарфик с головы и в белом платье на момент стала, как невеста.

А другие красноармейцы раздевали Бокова…

Через минуту Ниночка в одном белье, с голыми круглыми руками и грудью стояла среди этих грубых тяжело суетливых людей. Она дрожала, прятала глаза.

— Марш к яме, — скомандовал старший.

Кругом щелкали затворы, и лица — как железо. Ниночка вдруг обняла голой рукой Бокова за шею, поцеловала в левую щеку, возле уса:

— Прощай.

И решительно побежала к яме, накалывая ноги на острые мелкие камешки.

И едва добежала до первых черных комочков выброшенной земли, за ней ахнул залп…

Боков закрыл лицо руками, согнулся и пошел к яме спотыкаясь…

* * *

В городе открыто служили благодарственные молебны:

— О избавлении.

Бабы, встречаясь с Митревной у бассейна, говорили ей напрямки и радостно:

— Слава Богу, пристрелили сынка-то твово. Наделал делов, ирод.

И от этих слов каменела Митревна на людях. Молчала. Молча наберет в ведрышко воды и, подпираясь палочкой, пойдет домой. Сгорбленная, старая. А бабы смотрят ей вслед — и злорадство, и жалость в глазах.

И только закрыв калитку, Митревна вдруг преображалась — шла к крыльцу качаясь, плача, порой вопила в голос — старушечьим слабым вопом.

А в тот, первый день она, узнав обо всем на улице, упала вот здесь за калиткой, на пустом широком дворе и лежала долго-долго, одна, теперь в целом свете одна.