Повезло - [2]

Теперь, погрузив обмундирование в «форды», они все вместе пошли получать продукты. Концентраты и консервы сложили в плащ-палатку, а хлеб и сахар разделили тут же и рассовали по карманам шинелей. Часовой около склада ПФС был из своей роты и свой же часовой был у КПП, и Саманин окликнул его из кузова, а то бы он их не заметил.

Машины шли одна за другой по старой аллее, и ветки берез, уже сильно подсвеченных осенью, с шумом задевали крытые кузова, хлестали по ним, роняя на брезент желтые листья.

Саманин с Ополовниковым сидели в кузове предпоследней, пятой, машины, на старом обмундировании, от которого исходил приятный запах каленого. В последней машине, рядом с шофером, ехал краснолицый старшина-снабженец, а лейтенант, начальник ОВС, находился в головной.

Колонна выехала из расположения, миновала поселок и свернула на шоссе. С одинаковым интервалом в несколько метров, будто соединенные жестким буксиром в одно целое, слитно и мощно шли машины к Москве, лишь свистел, срываясь с брезентового верха, ветер. А кругом стоял тихий и ясный осенний день, ветер был только здесь, на шоссе, но и там, в солнечной ясности, ощущался и угадывался непоправимо крепнущий холодок. Пестрел лес по сторонам, и уже ярко желтела на черном маслянистом асфальте облетевшая листва. Свернувшись калачиком, дремал Митя Ополовников.

Из крытого грузовика было видно только то, что оставалось позади: машина с краснолицым старшиной, сидящим рядом с шофером, лес, деревня с церковью на холме. Иногда из-за последней машины выдвигались легковушка или «виллис» и обгоняли их, но это было редко, потому что колонна шла ходко, и не каждый решался на обгон. С правой стороны, с мгновенным ревом, проносились встречные машины из той неизвестной, невидимой жизни, которая была впереди. В грузовиках стояли и сидели люди. В одном кузове, держась за кабину, стояла молодая женщина или девушка, и когда машины поравнялись, у нее ветром взбило платье, и она чуть присела, придерживая подол. В какойто краткий миг они встретились взглядом, и он погрозил ей пальцем, а она засмеялась. Она тут же исчезла, но оставила неясное сладкое чувство, о котором уже хотелось вспоминать.

Поодаль от дороги промелькнула зенитная батарея, укрытая маскировочной сетью, потом открылось поле, где копали картофель. За лошадью шел парень и вскрывал плугом борозду, а следом, согнувшись, двигались бабы и выбирали картошку. Посредине поля розовела горка картофеля и стояло несколько твердых шишкастых мешков. Проснулся Митя Ополовников, поднял голову, сказал, улыбаясь:

– Смотри, картошка! – и снова задремал.

И тут Саманин ощутил голод. Собственно, это страстное желание не проходило, даже когда он только вставал от котелка, и даже ночью, во сне, оно жило с ним вместе. Но иногда оно уже как бы притухало, может быть, лишь затем, чтобы вспыхнуть еще ярче, крича и напоминая о себе. С тех пор как они получили продукты, каждую секунду каждая клеточка его тела знала и помнила, что в карманах шинели упруго втиснутый по полпайки (суточная норма – 800 граммов! ждет хлеб. И сейчас настал тот момент, когда терпеть больше стало невозможно. Саманин сперва решил отломить лишь корочку, но сами собой пальцы отщипывали еще, еще, он не выдержал, достал из кармана весь кусок, половину засунул обратно, но скоро и ее пришлось доставать. Он старался есть помедленнее, откусывать поменьше и пореже, надеясь оставить еще корочку на ужин. Ведь хлеб-то был выдан и на завтра до обеда. А Митя Ополовников, который съел уже весь свой хлеб, тихонько спал, укрывшись шинелью.

Машины стали плавно тормозить и остановились. Из последней вышел, разминаясь, шофер, вылез краснолицый старшина, и по всей колонне захлопали дверцы кабин. Саманин тоже спрыгнул на асфальт. Впереди был переезд, и Саманин медленно пошел к опущенному шлагбауму. Он стоял около шлагбаума, вместе с солдатами, которые уже побывали там, курил, ожидая, когда пройдет поезд. Поезд накатился слева, и вагоны, как бы приноровившись, ритмично загрохали на стыках, та-та, та-та, та-та, а потом почему-то перешли на другой интервал, реже: та, та, та. Эшелон был длинный, сперва орудия на платформах, а потом пошли теплушки, и во всех до одной у раскрытых дверей тесно стояли солдаты. Они Спокойно смотрели на осенний лес и поля, на очередь машин, скопившуюся у переезда, и на солдат, мелькнувших внизу у шлагбаума, и в то же время они чем-то походили на людей, которые видят все это впервые. А из-за их плеча, из глубины вагонов, выглядывали солдаты, не успевшие вовремя стать у проема дверей. Опять пошли платформы с орудиями и часовыми на тормозных площадках, опять колеса перешли на скороговорку, и вдруг все оборвалось, проскочил последний вагон, стало светло и тихо. Пополз кверху шест шлагбаума, захлопали дверки кабин.

Мимо надолб и рельсовых «ежей» въехали в Москву, не в такую, которую знают все, и тряслись по булыжнику, вдоль заводских заборов, между бараков. Теперь машины шли еще более слитно, ничто не могло разорвать их колонну, и регулировщики сразу же понимали это. Остановились около кирпичных складских зданий, лейтенант звонил куда-то из проходной, ругался, поехали к другим складам, но оказалось, что они уже закрыты. Тогда лейтенант сразу успокоился, и колонна двинулась дальше. Они, не торопясь, ехали по старой рабочей окраине, мимо заводских корпусов, где на крышах были нарисованы желтые осенние деревья, мимо универмага, с витриной, зашитой досками, как в оставленной деревенской избе. И в некоторые окна в домах была вставлена фанера, а остальные все были перекрещены бумажными полосками, чтобы не разлетались осколки, если стекло будет вдавлено внутрь взрывной волной.