Повести - [41]
— Сядь, — сказал Филимонов и потормошил его за плечо. Степан не ответил. — Садись, а то закоченеешь. Не спи!
Филимонов приподнял его, встряхнул. Степан простонал от боли. Но сел. Уперся ладонями в наледь.
Филимонов закурил. Степан глянул на него и подумал, что Филимонов мерзнет. Тот стоял ссутулясь, лицо было сосредоточенно, серьезно.
И Степан понял, что судьба его, жизнь оказались у Филимонова в руках. И он теперь этим распоряжался. И от него зависело, жить Степану или не жить.
— Подмораживает, — лишь чтобы что-то сказать, произнес Степан. Но Филимонов не ответил. Вроде бы не расслышал. — Филимонов, — тихо позвал Степан. — Мать честная! Ведь в тюрьму везешь, за решетку! Подумать только! Вот куда занесло! Сказать бы до войны об этом, не поверил бы! Разве думал…
И Степан заплакал. Близкие у него были слезы, горькие.
— Тюрьма — это тоже еще жизнь, — сказал Филимонов. — Отсидишь, выйдешь. Из могилы вот не выходят. За что ж вы, Степа, мальчонку-то моего, а? Ну, жену понятно. Жена взрослый человек. А его за что? Что он вам худого сделал?
Степан рухнул к его ногам, обхватил, прижался лицом.
— Прости!.. Прости ты меня, Федотыч!.. Прости!..
Филимонов ничего не сказал, пересилил себя. Он только щурился, глубоко и долго затягиваясь, курил.
Разлетаясь по сторонам, густо сыпались на снег горящие крошки.
ВЫБОР
Часть первая
Весть о том, что в восьмую квартиру к Савельевым вернулся сын, к вечеру разошлась по всему дому. И неудивительно, ведь во многих семьях тоже кто-нибудь находился в оккупации или был эвакуирован, и вот теперь, после снятия блокады, ждали их возвращения. А мой приезд как бы являлся сигналом — началось.
Первой к нам прибежала, конечно, Муська. Она узнала о случившемся от дворничихи, возвращаясь с работы, и примчалась как была, не заскочив домой, не переодевшись. В коридоре раздались сумасшедшие звонки, ей еще открывали, гремели щеколдой, а она уже кричала с лестницы:
— Где он, где, покажите? Васька! — влетела на кухню и остановилась, будто споткнувшись, разом смутившись и притихнув. И я замер. Так мы и стоим, смотрим друг на друга.
— Что, не узнала? — с усмешкой спрашивает ее Глафира.
Муська, растерянно улыбнувшись, пожимает плечами. Возможно, она надеялась увидеть мальчика в синей «испанке» с розовой кисточкой, каким я уезжал в деревню три года назад, а здесь стоит тощий, на голову выше ее, длиннорукий подросток, непривычный, какой-то чужой.
— Здравствуй, — кивает Муська.
— Здравствуй, — бурчу я.
Мы осматриваем друг друга, будто обшариваем глазами, недоверчиво, ревниво.
Все изменились за эти годы — и мама, и наши соседи, Глафира, тетя Аля, но все же не так сильно. А вот Муська… Не узнать. Всегда она была кругленькой, толстенькой, розовощекой, а здесь стоит какая-то голенастая, зеленоватая от худобы девица в темном длиннополом сатиновом халате. На ногах стоптанные ботинки. Ворот халата расстегнут, как лучинки выперли из-под кожи ключицы, длинная шейка-стебелек, а за ключицами возле плеч темные провалы, будто норки.
Прежняя Муська затормошила бы, задергала меня. Я помню, как она трепала меня всякий раз, когда я возвращался с каникул, первый день всегда был наказанием, я прятался от нее, спасался бегством, а когда и это не удавалось, остервенело отбивался руками и ногами. А сейчас мы стоим и молчим. И я чувствую, что почему-то начинаю краснеть.
Но выходит на кухню мама, и Муська бросается к ней.
— Тетя Дуся, тетя Дуся! — вопит она. — Васька приехал! — с разгона прыгает на маму, обнимает, целует, а затем принимается кружить в каком-то только Муське свойственном сумасшедшем одурении. — Васька приехал! Ха-ха! Да какой дылда-то! На голову меня перерос. Верста коломенская!
— Да, да, — повторяет мама, не в силах больше вымолвить ни слова.
— Поздравляю, поздравляю!
— Спасибо, Муся! — Запыхавшись, мама поправляет рассыпавшиеся волосы, а сама смотрит на меня, счастливо улыбаясь. Держит шпильки губами и кивает Муське, спасибо, мол, следит за мной глазами.
— Да он скоро моего Митю перерастет! — добродушно басит Глафира.
— Один приехал?.. А где же бабушка? — вдруг спохватывается Муська. — Ведь ты же с ней уезжал.
— Умерла в сорок третьем.
— А ты как же, один там и жил? А как сюда? Без пропуска? Ведь еще не пускают.
— Да ладно тебе, — прикрикивает на пес Глафира. — Потом все успеешь расспросить. Беги скорее домой, переодевайся да умойся, видишь, чай садимся пить. Надо Васькин приезд отметить. Давай скорее… — Она уже волочит на середину кухни стол, перехватив его поперек. Мама суетится возле плиты.
— Я сейчас, я быстро! В одну секунду! — бросается к дверям Муська. — Только без меня не начинайте. Не садитесь, слышите!
— Ладно!
И не успевает дверь за ней захлопнуться, как опять раздается звонок.
— А это кто еще там?
Мама пошла открывать. Я слышу в коридоре голоса.
— Да, да, пожалуйста, заходите, он здесь, — приглашает кого-то мама.
И на кухню входит высокая седая тетка, она живет во второй парадной на пятом этаже. Я ее помню.
— Здравствуй, — обращается она ко мне и пристально осматривает. — Ты из оккупации? — спрашивает почему-то тихо. Я киваю. — В каком месте был?
