Повести - [63]

И казалось ему, что именно с них я начнется у него настоящий отсчет времени.

18

«Проспал! Проспал! Проспал!» — набатно выстукивала кровь в висках. Пашка суетливо метался по чулану, натягивая штаны, рубаху. Солнце уже впрямую вперилось в маленькое оконце, и мелкая пыль искристо роилась в пологом пучке лучей.

Дома никого не было. Наскоро выпив кружку молока, Пашка хотел бежать в лес разыскивать стадо. Обида на отца клокотала в нем и просила выхода… Не мог разбудить! Трудно ему было поднять вовремя. И мать хороша!.. Хотя она, наверно, я вовсе не собиралась прерывать его сладкий утренний сон. Наоборот, радовалась, поди, что ее Пашеньке не надо вставать в такую рань и сонно тащиться за коровами через весь поселок. Пусть понежится напоследок под родимой крышей… А отец, тот нарочно не разбудил. Хорошо, видно, запомнил его вчерашнее веское заявление: отдохнуть только один день и снова выйти на пастьбу. С подковыркой спросит потом: «Ну что, работничек, говорить-то легче, чем делать? То-то… Как дитя малое — сам не мог в срок встать?»

Нет, нельзя сейчас в лес, хуже будет — насмешек не оберешься и от Толяса с Зинкой. Лучше уж сделать вид, что сознательно прихватил еще один гулевой день.

Пашка бесцельно побродил по двору, по избе и занялся своими школьными бумагами. Сортировал учебники на нужные и ненужные, перебирал старые тетрадки со следами учительских проверок — размашистыми пометками и энергичными оценочными цифрами в конце заданий. Теперь эти крикливые цифры, когда-то доставлявшие ему огорчения и радости, уже не волновали, не вызывали в душе никакого отклика и, несмотря на красный цвет, были холодными и мертвыми. Да и сами тетради, заполненные знакомым почерком, слегка пожелтевшие и чуть распухшие от многоразовой зимней сырости, казались чужими, исписанными совсем не его, а другой, просто похожей рукой. Какой-то мальчишка, некогда знакомый Пашке, корпел над ними под тусклой, мигающей лампочкой долгими вечерами, то страдал, то взлетал в мечтах высоко-высоко, потом устало отбрасывал сделанное и с радостью брал в руки нетерпеливо ждавшую своего часа интересную книгу. О чем мечтал тогда тот парнишка, отчего заходилось в счастливом перестуке его сердце, почему вдруг становилось тоскливо и горько? — Пашка уже не помнил, не знал. Потому что паренек тот был теперь так далек от него, что казался вышедшим из мечты, из снов или из прочитанных книг.

Нечто подобное Пашка уже пережил однажды. Когда после семилетнего отсутствия семья их вернулась в родной поселок, Пашке пришлось заново обживать старый дом. Роясь на чердаке в копившемся годами барахле, он нашел в лубяном коробе стопку тетрадок и несколько книг, оставшихся от старшего брата. Пашка полистал пыльные страницы с непривычными ему, полузабытыми уже, выцветшими отметками «Отл.», «Поср.», «Хор.», посмотрел на обложки, где значился восьмой класс, и подумал, что ему тогда было всего четыре года и он ничего не помнит из того времени. Да и самого брата он представлял себе смутно, в общих чертах. Он тоже рано ушел из дому, работал далеко, на железнодорожной станции, оттуда и на войну ушел в самом ее начале, толком не побывав дома у родителей…

А потом пришла похоронка, и брата постепенно стали забывать в семье, во всяком случае, говорили о нем все реже и реже. Только мать, когда не было близко отца, горестно охала и вздыхала, мелко крестясь, и нашептывала что-то вроде молитвы, часто поминая свое «убиенное дитятко»…

Мало что осталось в доме от брата. Два галстука в косую полоску, запонки, несколько фотографий да вот эти забытые тетради. Даже письма с фронта не сохранились, утерялись где-то, видимо, во время переезда. Спохватились тут недавно, хотели было написать куда-нибудь в Москву, в военный архив, что ли, чтоб узнать поточнее, где он погиб, где его могила, а как запрос делать, если последнего адреса — номера полевой почты — у них нет.

Вот и Пашка скоро уедет отсюда — и тоже ничего не останется после него, кроме школьных тетрадей. Да и они со временем затеряются, уйдут в распыл вместе с ненужным хламом, никто не возьмет их в руки через много лет и не задумается над тем, что жил когда-то такой Пашка Тюриков, бегал в школу, пас коров, страдал и надеялся, страстно мечтал о большой и красочной жизни.

И станиолевый тот Левкин лист, что покоится сейчас в деревянном пазу, ничем не поможет. Когда-нибудь при ремонте школы смешается со строительным мусором и исчезнет бесследно. И лишь в его собственной памяти, пока он жив, сохранятся эти недолгие школьные годы, дни и месяцы, проведенные под родительским кровом. Только у него в памяти… Да, может быть, по мелочам еще у немногих — самых близких ему людей.

Клева не было. Изредка брали окунишки, лениво и бестолково — ни радости от них, ни азарта. Пашка уж жалеть начал: только время потерял. Сколько в логу ковырялся, червей добывал, к дядьке за лодкой ходил, чуть не с километр гнал ее наискосок через пруд. Хотелось посидеть в затишке совсем одному, порыбачить по-настоящему, всерьез — первый раз за все лето. А не получилось рыбалки, видимо, место неважное выбрал, утратил нюх на добычу с этим пастушеством. Думал, хоть на заходе солнца разгуляется рыба, разохотится. Зря надеялся.