Повести - [40]
Завтракать некогда. Надо проскочить Кумикуш, пока снова не разгулялась непогода. Быстро поднимаем сети, густо усаженные черными, обкатанными водой мелкими корягами.
С попутным ветром ходко плывем старым маршрутом. Но теперь мы не повторяем всех изгибов берега, а сокращаем расстояние, идя от мыса к мысу.
Вокруг все мертво. Ни мелких птах, ни гагар, ни чаек. Только когда ненадолго сверкнуло солнце, звонко спела свою утреннюю песню зарянка.
Возле сосны-маяка, где сильнее всего била волна, кусты и близкие к воде деревца густо увешаны сосульками. Вдоль протоки оконца на болоте подернуты ледяной пленкой. Промерзшая клюква потускнела, сделалась матовой. Повяло и поблекло болотное разнотравье.
Мы не заметили, как проскочили Челвинское озеро, так сильно подгонял вас холод. Вот и гулкий настил под ногами. Тяжелые, стылые сети на плечах холодят и без того промерзшее тело.
В избе на сухом берегу мы топим печь, кипятим воду. Наскоро обогреваемся, выпиваем наш неприкосновенный запас — кофе со сгущенным молоком — и трогаемся дальше.
Лес тоже помертвел. Пролетали редкие сухие снежинки. Где-то вдали лениво и робко прокуковала кукушка, словно попрощалась с нами. И снова только шум ветра в вершинах сосен.
Простившись с нашими спутниками, мы налегке пустились по Каме в обратную дорогу, в село, где нас должна была ожидать машина. Ветер все крепчал и становился ледянее. Я-то хоть сидел к нему спиной. А Семен всю дорогу наступал на него грудь в грудь, багровел лицом и время от времени отогревал за пазухой изувеченную на войне руку.
Волны тоже били встречь, и мы двигались медленно. Мешал нам лес. Он плыл по стрежню бесконечной лентой, повторял изгибы фарватера. Десяток минут мы шли по чистой воде возле берега, потом снова натыкались на сплошной древесный мост и вынуждены были проталкиваться через него, чтобы оказаться в другом, снова на десяток минут чистом плесе. А сколько мы миновали сплавных бонов, отсекающих лес от прибрежных мелей! Десятки раз мы стояли промокшими ногами на них, тонущих под нами, и перетаскивали свое суденышко.
Перед самым лесом в сумерки мы попали между двух бонов в густой древесный поток. Уже были видны избы по берегу, ждущий нас грузовик возле складов, а мы, окоченевшие, еле-еле двигались среди леса и проклинали нескладный день.
— На кой мне эта каторжная работа! — ругался Семен. — Уйду я. Хватит с меня! Уйду…
И я сочувствовал ему. А в глубине души где-то шевелилась предательская радость. Я думал о том, что через день мои мытарства кончатся: я приземлюсь в аэропорту своего города.
Таким и запомнился мне Семен под конец — измученным, говорящим «уйду!». А потом — это его письмо: «За лето на своей лодке прошел около семи тысяч километров. Дома бывал редко. Хочется отдыха. В отпуске не был уже три года. Спасибо морозу, он выгнал меня с воды, и я наконец-то в своей семье…»
Я смотрю на простенький конверт с небольшой картинкой в левом верхнем углу.
Тяжелая, холодная синь воды. Продрогшие, облетевшие березки в осеннем разливе. Багрянец леса на дальнем берегу. А на середине реки — одинокая красная лодка и в ней человек.
Я знаю: лодка не красная. Она белая. Она лишь вспыхнула красным отблеском под низкими лучами закатного солнца. От этого же так ярко запламенели леса. И мне кажется, что в лодке сидит Семен. Обязательно Семен. Кто же еще может плыть на белой лодке один по пустынной осенней реке?
Я смотрю на конверт, обычный конверт, изданный тиражом, наверное, в несколько миллионов. Гляжу и думаю: «А сколько же таких, как Семен, на нашей земле?!»
КОЛОКОЛЕЦ ДАВНИХ ЗВУК
За близким широким окном висела влажная хмарь, и непонятно было, чего ждать: то ли небо сыпанет припоздалым обильным снегом, то ли ранним и скупым дождичком.
Тюриков откинулся на подушку, замер, вглядываясь в тусклые стекла и прислушиваясь. Тишина. Незамутненная утренняя тишина. За все дни вынужденного домашнего заточения не было такой тишины. Да и вообще он здорово отвык от нее. Не краткосрочной, на час там или два, нет. А от такой вот — продолжительной по времени, затяжной. После монотонного гула турбинного цеха, ставшего за полтора десятка лет настолько привычным, что он долго еще звучал и за проходной ТЭЦ, тишина эта давила на барабанные перепонки, закладывала уши, словно ватными заглушками. В комнате с закрытыми на ночь форточками она казалась осязаемой, вязкой.
Но что это? Откуда?
Нет, показалось… Чуть слышное воркование воды в трубах отопления, едва приметное на слух взбулькивание лишь уплотняли, усиливали эту тишину. Но вот опять… Из заоконной белесой мути вновь донеслось: «Динь-дон… Дон-дон-динь…»
Если бы стоял жаркий июль, в этом перезвоне колоколец не было б ничего удивительного, обычное дело: коровы идут с ночного выпаса по росной приречной поскотине. Но ведь сейчас лишь апрель на ущербе, остатками снежного полога, его грязно-серыми лоскутами покрыты луга; и река, преждевременно разбуженная сбросом теплых вод с энергоцентрали, вся в крепких широких заберегах. И от понимания этой несовместимости, от неожиданности донесшихся колокольчиковых переливов рождались в душе щемящая грусть и неуловимый отзвук чего-то утраченного, давнего. Ощущение это ширилось, обволакивало Тюрикова все сильнее; и вот уже, казалось начисто забытое, полыхнуло на миг с прежним накалом и ушло, оставив лишь сожаление о невозвратности былого.
