Повести - [33]

Дороги, скитания — труд и труд. Особенно когда стал работать у рыбаков.

По-русски, грубовато он пожаловался мне как-то:

— Дома женка совсем уж рассыхается. А я все в нетях.

В характере Семена есть одна заметная черта, которая позволяет его назвать хорошим простым словом — пахарь. И это я по-настоящему понял именно в задичалом огороде на заимке, соединившей в себе и главное рыбацкое становище, и речной путевой пост.

…Последний круг. Последняя борозда. Все. Лошадь, только что бугрившаяся упругой спиной, враз обмякла и замерла возле огородного прясла, словно привалилась к нему. Семен смахнул с высокого лба пот и разомкнул губы:

— Ну, теперь пусть Василий начальничка вспоминает. А то, может, осенью и на уборку приеду…

Присели, закурили.

Из северо-восточного угла тянуло холодом. 'Ветер взъерошил потемневшую реку. Дрожала неокрепшая листва. Хотелось в избу, к потрескивающей смолистыми поленьями печке…

Через несколько минут над зыбкой водой затарахтел мотор. Семен опять умчался на старицу, чтобы лишний раз проверить запор, посмотреть: как там рыбаки.

Вечером была по-черному топленная баня. Костогрейная, распаривающая тело и душу. После нее, обессиленные, мы повалились на пол, на жесткую постель, показавшуюся нам мягче всех перин на свете.

Семен уснул сразу. Лицо его потеряло резкие очертания, сгладились скулы, округлился подбородок. Только по-прежнему шероховатили лоб морщины, будто человек еще недоделал что-то и сейчас, во сне, вспоминает: что именно.

Ливень

Угрюмо гудела, билась об оконное стекло перетянутая в талии оса.

Она гудела долго и нудно. Бестолково суетилась, шарила вдоль оконных переплетов и каждый раз проползала мимо того места, где выкрошился угол стекла.

За окном, где с утра было столько солнца, стало пасмурно. Небо помрачнело. Где-то далеко-далеко громыхали громы. Налетали порывы ветра. В щели между потолочными плахами сыпался песок и шуршал по столу, застланному газетой.

В избе было душно, гудела голова. Хотелось унять асу, но подниматься было лень. Словно всего спеленало что-то мягкое, вязкое. Я был в том полудремотном состоянии, когда ни о чем не хочется думать.

Да и вообще весь этот день — тихий, без заметных событий — был каким-то очень затаенным.

Рано утром мы с Семеном отправились в устье старицы. Был час, когда хозяйки достают из печей стряпню, и от близких изб тянуло запахом свежеиспеченного хлеба. В разных концах деревни мычали коровы, покрикивали запоздалые петухи и лениво подавали голос собаки.

Мы проталкивались на лодке сквозь затопленные кусты туда, где по мелководью была выметана контрольная сеть. Ее поставили для того, чтобы знать, куда идет рыба: в озеро или из него. Ведь видно, с какой стороны она зажабрилась в сеть.

Когда мы заплыли в гущу ивняка, тишина сменилась гулом. Кусты стояли все в золотых сережках, и почти на каждой — пчела. Даже вода в маленьких заторах среди щепья, припруженного к поплавкам, была присыпана желтой пыльцой. Лишь в одном месте ни щепок, ни пыльцы. Утонули поплавки, огрузла сеть.

Семен осторожно приподнял ее. Крутобокий, видать, икряной, лещик сверкнул в воде. Он запутался головой в ячеях с речной стороны.

Не вынимая из воды, Семен высвободил его и тихо сказал:

— Не отошел, значит, икромет.

Мы долго сидели молча и слушали пчел.

Вдруг кто-то снова потряс берестяные поплавки. Снова приподнял Семен сеть. Тот же самый лещик: заметен след-надавыш от капроновой нити. И не запутался ведь, поверни в сторону — и иди себе… А он — в сеть.

Семен опустил руки, задел леща. Тот вильнул хвостом, пошел бочком-бочком и опять ткнулся в сеть.

— Ишь ты, какая сила его гонит! — улыбнулся Семен. — Убьется, а будет лезть. — Легонько ухватил леща под жабры и перебросил на нашу, озерную сторону…

Мы уже выбрались из ивняка. Давно затих гул пчел. А я видел того икряного леща. Помятый сетью, с ободранной чешуей, как упорно шел он к своей цели. Пришла его пора, и он знал, что делать.

Неотложные дела снова выгнали рыбаков на озеро. На сонной заимке я остался один.

Чтобы как-то расшевелить себя, долго бродил со спиннингом по берегу.

С непонятным упрямством хлестал и хлестал воду, хотя знал, что в такой застойный день старанья мои напрасны.

* * *

Оса упала с окна и затихла. Не стало слышно ветра. Не падал на газету песок. И в этом глухом, плотном безмолвии такими неожиданными были резкая вспышка за окном и взрыв над самой избой. Я прильнул к стеклу.

Не было ни грозных облаков, ни толстобоких черных туч. Лишь ровная хмарь по всему небу. Опять коротко сверкнуло и разорвалось, но уже дальше от построек, над Камой. И пошло, и пошло… И каждый раз — в новом месте. Трахнет — долго сыплется сухой треск, словно осколки по железным крышам. Налетел ветер, швырнул в стекла песчаной пылью и припечатал ее тяжелыми каплями.

Я тихо засмеялся. Дремы словно не бывало. Голова враз просветлела. Гроза!

Впервые я поймал себя на этом давно, в детстве. Как-то мы возвращались с матерью с дальнего покоса. Небо еще только нахмурилось и чуть-чуть заворчало, лишь первый ветер шибанул по верхушкам деревьев, а мать уже заволновалась и начала меня подгонять. Она торопилась выйти на проезжую дорогу. Мы шли по узкой тропке-визиру через густой лес с частым сухостоем. В буреломный ветер здесь было очень опасно. То там, то тут, круша все, валились толстостенные подгнившие лиственницы.