Повести разных лет - [44]

С Лепецем Ефрем познакомился осенью, в начале учебного года. Антон Лепец перевелся в институт из Пермского университета только что, в сентябре, — но и этот факт, и многое другое оставалось неизвестным Ефрему Загатному, и в очередное учебное утро он нес по коридору на лекцию круглую безопасную голову, не приспособленную к зломыслию, — он жевал красивый цветок.

Навстречу попался роскошный Дмитрий Иванович, — он шел не один:

— Дмитрий Иванович, — говорил ему незнакомый студент.

Через час Ефрем встретил незнакомого студента в профкоме.

— Товарищ Грановский, — говорил незнакомый студент председателю.

В пять сорок пять Ефрем сдал коллоквиум в лаборатории.

— Трубка, — сказал Ефрем, — изготовлена из увиолевого стекла или из кварца. В последнем случае… то есть… из кварца…

— Из кварца, — повторил лаборант.

— …Из кварр-ца, — раскатился Ефрем, и ему захотелось порадовать лаборанта чудной скороговоркой: «Карл украл у Клары кораллы, а Клара украла у Карла кларнет».

— Карл уклар… — начал Загатный.

— Как, говорите?

— Из кварца. В последнем случае ртутная дуга дает очень большое количество ультрафиолетовых, то есть тепловых, лучей, нагревающих трубку до… сы-сы-сы сы-сы-со…

— До тысячи семисот?

— Вот именно, градусов. Дуга имеет тенденцию к затуханию потому, что ртутные пары меняют свою концентрацию и образование искры тем затрудняется…

…«Жох-парень», — думал он о незнакомом студенте.

— При подобном затухании. — намекнул лаборант.

— Прибор нужно встряхивать. — Загатный нагнулся. — Вот так, — и, качнув лампу, виртуозно включил ток.

Лаборант побледнел.

«Мертвенный свет ртутной дуги, — подумал Загатный, — диктует свои условия».

— Георгий Михайлович! — подошел к лаборанту незнакомый студент. — Георгий Михайлович, я запишусь в вашу группу. Пять тридцать — семь тридцать, так ведь, Георгий Михайлович?

Загатный корпел в лаборатории уже с месяц — не знал имя-отчество лаборанта, — он удивился, чтобы запомнить.

— Уважайте мулов, — сказал незнакомый студент ровно в шесть, — упрямы, как ослы, и великодушны, как лошади. Упрямы и великодушны, чего же больше? Эст, помесь европейца и росса, эст, — он написал на стене карандашом «ест», — эст, уверяю вас, не случайная помесь. Потенции прогресса заложены как раз в таких помесях. О! Помеси страшно живучи! Я — Антон Лепец — эст; вы не знаете меня, не спешите упрекать меня в национализме. Ближайшее наше дело — произвести революцию в Эстонии, Латвии. Они будут с нами. О, это великолепная помесь!

«Мула лепит, — решил Ефрем, подходя к Лепецу, — но неглупый парень…»

— Загатный! — представился он.

В понедельник они вместе обедали.

«Верный путь», в котором Загатный бывал ежедневно, на этот раз поразил его новшеством: в зале, направо от двери, появилась эстрада, должно быть по вечерам здесь станет играть оркестр или трио.

Взяли талоны, поговорили о литературе, о музыке.

— Взять хотя бы эстонский эпос, — важно сказал Лепец. — Калевипоэг. Это вещь!

Одно место за столиком осталось свободным. Кепки, портфели из института не брали: все равно через час на лекцию.

— Вам щи, бульон?

— Свежие щи?

— Суточные будут.

Самовольно закрыли трещавший вентилятор.

— Свободно место? — подошел сезонник.

— Да.

— Можно сесть?

— Нельзя! — пошутил Лепец.

Недоуменно взглянул, отошел.

Посмеялись:

— Вот русский человек! Всему верит!

Суточные съели. Суточные были с сосиской.

— Возьми пока простоквашу.

Стакан сверху был затянут бумажкой — получилась мембрана и пела красными буквами: «Молокосоюз! Молокосоюз!»

На второе решили взять опечатку: в меню было напечатано «жареные скрипки в сметане», оказалось — «жареные сырники».

Ничего, понравились.

Во вторник опять взяли сырники.

В среду шел дождь. Сырников не было. Наконец-то играл квартет.

— Тебе здесь нравится?

— Нравится.

— А я про что говорю?

Обедать вместе стали часто. Так подружились.

Ефрем Загатный был крупный, веселый парень. Лепеца считали упрямым и великодушным эстонцем.

В комиссию по сбору бумажной макулатуры они были выделены от профкома железнодорожников.

Склад опустошили в три вечера.

Лепец присел на тюк и отирал с лица пот.

— Загатный, который час?

— Скоро восемь. Кинь ножик.

Ефрем завязывал последний тючок.

— Пойдем в кино, Ефрем.

— Черт!

— Что такое?

— Чиркнул по пальцу…

— Замотай платком, я слетаю к сторожихе за йодом.

Забинтовывал Лепец мастерски, не жалел марли — палец стал выглядеть тяжелораненым.

— Чуть не забыл сказать: сторожихина Люська сидит в чулане, рвет книжки. Помакулатурим?

В чулане напали на залежь. Пудов пять изданий «Посредника», Панафидиной.

Дудкин и Веретенникова сочиняли беллетристику; Александрова составляла серию отечествоведения народно-школьной библиотеки «Где на Руси какой народ живет и чем промышляет», избранную комиссией к напечатанию из числа «чтений для народа, произнесенных в Соляном городке».

Камчадалы, вогулы, чеченцы, черемисы, грузины, татары, тунгусы, поляки, эсты, латыши, финны, вотяки, литовцы, зыряне, пермяки, бессарабцы, тюрки, чуваши, мордвины, ногайцы, армяне, поморы, чукчи, калмыки, кубанцы, киргизы, якуты, карелы, ингуши, башкиры — все похожие друг на друга и темные, как угодники, смотрели с цветных обложек.