Повести. Рассказы - [130]

Тут и Шунь похвалил его:

— Только твоими трудами наведен порядок в моей Поднебесной.

Вслед за Шунем Гао Яо тоже принял почтительную позу и склонил голову; а когда аудиенция закончилась, он издал специальный указ, коим народу предписывалось брать пример с Юя, причем ослушавшиеся немедленно зачислялись в преступники.

Поначалу это вызвало среди купцов панику. Но, на их счастье, после возвращения в столицу Юй стал вести себя несколько иначе. В еде и питье он оставался непривередлив, но жертвоприношения и богослужения обставлял роскошно; одевался весьма небрежно, но на аудиенции и визиты приходил в красивом платье. Так что торговля почти не страдала, и вскоре купцы стали говорить, что поступкам Юя и впрямь стоит подражать и что новый указ Гао Яо отнюдь не плох. В конце концов настало такое благоденствие, что все звери пустились в пляс и прилетела чета благовещих фениксов.[364]

Ноябрь 1935 г.

ЗА ПАПОРОТНИКОМ

1

В последние полгода даже в приюте для престарелых стало почему-то беспокойно, старики о чем-то шушукались, в возбуждении сновали туда и обратно. Один Бо-и, равнодушный к мирской суете и, по старости лет, постоянно опасавшийся простуды, с наступлением осенних холодов целыми днями сидел на крыльце, греясь на солнце. Он не поднял головы, даже когда раздались торопливые шаги:

— Брат!

Он узнал голос Шу-ци. Всегда предупредительный, Бо-и[365] слегка приподнялся и, не глядя на брата, жестом пригласил его сесть рядом.

— Плохи дела, брат! — Голос у Шу-ци дрожал; тяжело дыша, он опустился на крыльцо.

— А что случилось? — Бо-и наконец взглянул на брата; Шу-ци показался ему бледнее обычного.

— Вы, конечно, слышали, что от шанского царя[366] к нам бежали двое слепых?

— Да, Сань И-шэн[367] что-то такое недавно рассказывал, но я не придал этому значения.

— Сегодня я был у них. Это старший учитель музыки — Цы и младший учитель — Цян,[368] они привезли с собой кучу инструментов, говорят, недавно была выставка, все от нее без ума и будто бы уже решено начать войну.

— Войну из-за инструментов? Но ведь это противоречит принципам древних государей,[369] — с трудом выговорил Бо-и.

— Не только из-за инструментов. Разве вы не слыхали, что шанский царь попрал законы морали, что он велел отрубить ноги прохожему, который по утрам, не боясь холодной воды, переходил реку вброд, чтобы узнать, какой у него костный мозг? Или о том, как он приказал вырвать сердце у Би Ганя,[370] своего родича, чтобы проверить, действительно ли в сердце у мудреца семь отверстий? Это считали баснями, но с приездом слепых все подтвердилось. Они к тому же неопровержимо засвидетельствовали, что шанский царь внес хаос и сумятицу в древние мелодии. А из-за этого, оказывается, можно начать войну. Но ведь когда низший покушается на высшего,[371] это тоже противоречит принципам древних государей…

— Лепешки день ото дня становятся меньше — видно, и вправду быть беде, — сказал Бо-и, помолчав. — А тебе, по-моему, следует пореже выходить за ворота и поменьше болтать — занимайся лучше своей гимнастикой!

— Хорошо… — смиренно сказал Шу-ци.

— Сам подумай, — продолжал Бо-и, зная, что в душе брат продолжает упорствовать, — мы здесь чужие и живем лишь благодаря милостям Западного князя, который в свое время позаботился о престарелых. Так что лепешки ли уменьшаются, события ли какие назревают, наше с тобой дело — помалкивать.

— Выходит, мы живем только ради пропитания?

— Болтать надо поменьше. Да у меня и сил нет все это выслушивать.

Бо-и закашлялся, и Шу-ци больше не раскрывал рта. Когда приступ кашля прошел, воцарилась тишина. На седые бороды старцев упали последние лучи осеннего солнца.

2

Между тем тревога росла: лепешки не только уменьшались в размере — они стали грубее и темнее. Жители приюта все чаще шептались, а с улицы все чаще долетали ржание коней и грохот колесниц. Шу-ци каждый раз выходил за ворота, но, возвращаясь, ничего не рассказывал брату, и все же его возбуждение передавалось и Бо-и: тот будто чувствовал, что ему уже недолго осталось спокойно есть свой рис.

Однажды, это было в конце одиннадцатой луны, Шу-ци, как обычно, встал рано утром, чтобы заняться своими упражнениями.[372] Но, выйдя во двор, услыхал шум и, распахнув ворота, выбежал на улицу. По прошествии времени, которого хватило бы на то, чтобы испечь с десяток лепешек, он прибежал, запыхавшись; нос его покраснел от холода, изо рта клубами валил пар.

— Брат! Вставайте! Война! — почтительно вытянувшись перед Бо-и, крикнул он каким-то хриплым, будто чужим голосом.

Зябкому Бо-и очень не хотелось вылезать из постели в такую рань, но он любил брата. Увидев его в таком возбуждении, он, пересиливая себя, приподнялся, накинул теплый халат и принялся с трудом натягивать под одеялом штаны.

Пока он одевался, Шу-ци рассказывал:

— Только я хотел заняться гимнастикой, вдруг — слышу, будто по улице люди идут, кони скачут; выбегаю на дорогу — так и есть. Впереди большой паланкин, весь в белом шелку, одних носильщиков — человек восемьдесят, на паланкине — деревянная скрижаль с надписью:[373] «Обитель души Вэнь-вана,[374] повелителя Великой Чжоу[375]