Повести. Рассказы - [24]

Она подошла ко мне, приподнялась на пальчиках, холодно поцеловала в щеку и отстранилась.

Крупные слезинки скользнули по ее щекам. Сима смахнула их небрежно и вдруг бросилась ко мне на шею. Зарыдала…

С у б б о т а.

Пил.

Философствовал.

Спал.

Снова пил.

В о с к р е с е н ь е.

Опохмелился.

На философствование не тянуло.

Опять пил, потом спал шестнадцать часов подряд… Мучительно! На кровати к утру не осталось ни подушки, ни одеяла, ни простыни…

Приходила Оля.

Увидела мою небритую, распухшую образину и разрыдалась. Едва успокоил.

Она сказала, что Степан узнал о моем увольнении и поднял скандал, ругал Божедомова и заведующего райздравом. Хотел идти ко мне, но ему сказали, что я уже уехал. Потом у него был тяжелый нервный припадок. Ведь он в войну был контужен…

Она просила, чтобы я осторожнее ходил по больничному двору, а то Степан увидит меня или кто-нибудь из больных передаст ему — и он опять устроит скандал, опять ему будет очень плохо.

И еще Оля, моя добрая, моя хорошая Оля просила меня не пить, взять себя в руки.

Мне было очень стыдно…

П о н е д е л ь н и к.

Надо было идти брать расчет да ехать в область, узнать, что делать дальше. Дадут в другом месте работу или уезжать совсем из области?

И Сима ждет моего письма.

Ладно, успеется! У бога дней много…

Весь день читал пьесы Чехова. Все они грустные, похожие на тихую, прозрачную осень… Читал я, читал — и у меня появилась жажда морозной, буранной зимы.

Но где ее взять, зиму-то? На дворе — жаркий, тягучий август…

И я вылавливал в эфире джазовые бури с завываниями, певучие метели симфоний.

Весь день пил крепчайший чай, читал пьесы Чехова, слушал музыку планеты и наконец понял: случившееся со мной было уже на земле много-много раз… И еще понял: мне неизмеримо легче, чем было моим далеким предкам, потому что раньше теперешних средств общения и информации вовсе не было. Как люди могли помогать друг другу, если жили в разных краях земли, в разные века?.. А теперь стоит только протянуть руку к радиоприемнику, к телевизору, к обширной книжной полке — и Лермонтов, Чехов, Бах, Чайковский, Толстой приходят мне на помощь…

Все эти дни — и когда пил, и когда разводил пьяную философию, проклиная людей, и когда читал Чехова — думал о Кате. Порывался пойти на косогор, но боялся показаться ей несчастненьким, злым, как затравленная крыса, не хотел, чтобы она утешала меня. А сегодня решил пойти, потому что крепче почувствовал себя на ногах.

Вот дописываю и иду…

Э! Подожди… Ведь не успеешь и до косогора дойти, как об этом будет известно всему Ключевому! У нас так: на одном конце села чихнешь — на другом будет слышно…

В т о р н и к.

Вчера, чтобы обмануть наших досужих обывателей, я накопал на конюшне червей, сказал конюху, что иду рыбачить на ночь. Неторопливо, можно сказать — демонстративно, прошел с удочками по асфальтированной улице к мосту. На Поповой яме тоже демонстрировал свое присутствие на рыбалке: громко здоровался с рыбаками, справлялся об их делах, с прибаутками забрасывал закидушки на сома…

Закончив глупый спектакль, залез в Степанову землянку.

После дневной жары она еще не успела остыть — в ней было душно, и, наверно, поэтому очень остро, будто распаренные, ощущались все запахи этого жилища: пахло сушеной рыбой, застарелой, много раз пролитой ухой, старым свиным салом… Постель, спрессованная из телогрейки, шинели и старого сена, издавала специфически мужской запах дыма, пота и земли. Еще пахло сушеными листьями вербы, ветками которой была укрыта землянка, сухими цветами… Степан, будто женщина, любил собирать цветы. Собирал маленькие букетики мать-и-мачехи, ромашки, колокольчиков, ландышей, втыкал их в ветвистый потолок землянки, где они засыхали и оставались зимовать, ждать своей смены.

Степан никогда ничего не уносил отсюда, даже если уходил с рыбалки на неделю, на две. Вот и теперь в реке были заброшены его закидушки, а в землянке висел котелок, фляга из-под водки, чайник…

Влез я в землянку, растянулся на спине, подложив руки под голову, вобрал в себя эти запахи, и они подействовали на меня, как нашатырный спирт на пьяного, отрезвляюще…

Черт его знает, возможно, это просто закончился трехсуточный припадок меланхолии?

На той стороне речки садилось за пригорок мглистое, неяркое солнце. Оно уходило на покой и, казалось мне, позевывало, закрывало усталые глаза…

Я не обвинял себя, не каялся. Просто хорошо понял за эти три дня, как люди становятся тихими пьяницами. Понял самоубийц, которые не оставляют никаких записок…

Я сказал, закончился трехсуточный припадок меланхолии. Вернее, увольнением и тихой пьянкой закончился какой-то большой период моей жизни…

«Как стемнеет, выползу из землянки и подамся на косогор… А вдруг Кати не окажется дома?»

Мне показалось, что Сима уехала совсем…

От этой мысли всплеснулась тайная радость. И тут же подумалось: тогда чего же мне таиться? Надо вылезать и безо всяких идти к Кате…

Сказал себе так, но почувствовал — не смогу подняться: что-то очень крепкое будет держать меня в землянке дотемна. И это, должно быть, хорошо…

Итак, бесславно закончился период. Завтра поеду в область, и начнется новый.