Повести. Рассказы - [16]

Показалось, будто я услышал голос человека, сажавшего эти могучие яблони. Был тот голос старчески хрипловатым, заветренным, похожим на голос Степана.

— Когда мне бывает плохо, — продолжала Катя, — я прихожу сюда. Посижу, посмотрю на этот камень, послушаю, как шумит сад, — и становится легче. Многое, из-за чего трепала нервы, мучилась, злобилась, здесь вдруг оказывается таким ничтожным… Знаете, как меня зовут в совхозе? Борьбистка. Я — агроном по борьбе с вредителями и болезнями.

— Знаю, мы с вами коллеги.

— Как сказать… Вы потерпели неудачу с моим аппендицитом, и люди были готовы заплевать вас, хотя вы из-за этой неудачи страдали в тысячу раз больше, чем они все, вместе взятые. Сейчас вы сделали операцию на сердце. Трудную. Как вы рисковали своей честью, совестью, наконец, просто человеческим благополучием, без которого ноги протянешь! И что?! Из-за кого? Из-за хулигана, дикаря Яшки… Подвернись ему под пьяную руку, он и вас прибьет. И вообще мало ли мерзавцев вам приходится лечить, спасать от смерти… А я делаю совсем другое — украшаю землю. Вы посмотрите: этим яблоням по семьдесят лет. Разве хоть одна из них, хоть когда-нибудь сделала человеку зло? Нет. Сады только радуют людей. Я плохо разбираюсь в философии, но если, как там говорят, есть абсолютные и относительные истины, так мои сады — абсолютная истина, а ваша работа — весьма относительная…

— Да, но яблоки из вашего сада едят и мерзавцы, — не без ехидства заметил я. — Получается, что мы…

— И ничего не получается. Я хоть не вижу противных рож, — резко перебила меня Катя, — я по целым дням в саду, любуюсь… А у вас — кровь…

Она нервно встала и пошла к мотоциклу.

— Катя, вы обиделись, что ли?

Она глянула на меня, и опять в ее глазах, как в тот раз в больнице, я увидел тоску.

— Нет, это не то слово. Я устала. Хотите клубники с молоком и сахаром?

— Хочу. Отчего устали?

— Украшать землю, — с грустной иронией сказала она. — Земли красивой вокруг меня уже больше чем достаточно, а людей хороших маловато.

Катя лихо вела мотоцикл.

«Конечно, — думал я, — садовником быть приятней, но кто будет лечить этих украшателей, вскрывать им нарывы, кто облегчит их боли и подарит улыбку? Яков-поножовщик? Ну и пусть. Кто знает, возможно, это была его последняя драка, и он воспитает теперь своего сына очень добрым человеком, умеющим любить цветы и ненавидеть ножи…

— Послушайте, доктор… мой дорогой доктор, — сказала Катя не оглядываясь, — вам будет очень худо в нашей земной глуши.

— Почему?

— Так.

— А все-таки почему?

— Не скажу… Вот эти яблоньки уже я сажала. Еще в Тимирязевке училась. На практику сюда каждый год ездила…

— Сама вы откуда?

— Москвичка.

— Вон как! А вам после Москвы разве не трудно жить в этой «земной глуши»?

— Трудно. Но вам будет труднее.

— Почему?

Мотоцикл остановился у другого беленького домика с алой крышей.

Катя соскочила с мотоцикла и, озорно глядя на меня, сказала:

— Ага, заело!.. И не спрашивайте, не скажу. Поживете — сами узнаете…

Засмеялась и побежала в домик.

…Мы ели крупную отобранную клубнику, посыпанную сахаром и залитую молоком.

Затаенной насмешкой блестели Катины глаза.

Сквозь качающиеся ветви яблони, окруженные зелеными яблочками, падали солнечные лучи. Они бегали по стенам, оклеенным обоями, и нарисованные мальчишки, девчонки с флажками, смешные грузовички, собачонки — все это, казалось, прыгало, вертелось, смеялось…

Мы тоже говорили о чем-то пустяковом и смеялись, даже когда было не смешно.

Я опять находился в состоянии невесомости, но эта невесомость была иная, чем в землянке. Телу почему-то было не жалко своего утерянного веса.

Пришла пожилая женщина. Принесла душистого майского меда прямо в сотах. Поставила миску перед нами и, строгая, суровая, не глядя на нас, вышла.

— Что с ней, почему она так? — спросил я.

Катя дала волю затаенной насмешке:

— Вы, мой доктор, или наивный, или хитрый человек.

— Не понимаю.

— Она, как и весь наш район, печется о вашей нравственности.

Было нежарко.

В небе — покойно и просторно. Яркие облака, казалось, резвились, наслаждаясь свободой, приятным солнцем и звонким голубым небом.

И у меня на душе было легко и празднично.

Катя сказала, что мы поступили, наверное, плохо. Чепуха! Я сам расскажу о поездке Симе, и она порадуется, что хорошо отдохнул. Она так дорожит моим хорошим настроением! «Если ты хмуришься даже из-за невкусного супа, говорит Сима, то мне все равно очень больно. Чаще улыбайся, коли хочешь мне добра».

Буду улыбаться.

Интересное дело, брел я своей тропинкой по лугу, пытался представить себе Катю и не мог. Какая она?.. Вот она перед операцией, с колючими и решительными глазами, которые больше подошли бы мужчине. Вот во время операции — усталая, измученная и великодушная. Два часа пролежать на столе, так сказать, разрезанной, видеть меня беспомощным, растерявшимся, понимать, что я мог загубить ее жизнь, и быть великодушной ко мне? Это подвиг, это… Потом я пришел пьяный в палату. У нее не только хватило доброты извинить меня, что ни разу не навестил ее после операции, не узнал, как она себя чувствует, извинить мою пьяную рожу, но она еще и подбадривала меня. Наконец, сегодня: смешливая, озорная девчонка на мотоцикле. И зовущая. А у камня опять другая…