Повести. Рассказы ; Дочь оптимиста. Рассказы - [287]

С мутного дна живчики света взмывали к поверхности зеркала, на которой чистое, как тень лилии, плавало теперь лицо. Такие маленькие, такие далекие, что и не разглядеть, они возрождали, одолевали, изображали все, что творилось на свете, все, что Далиле довелось повидать: и то, что мужчины творили с мисс Тео, и с мисс Майрой, и с павлинами, и с рабами, а порой и то, что творили рабы и что кто угодно мог теперь сотворить с кем угодно. И хлестали, плескали, плясали по зеркалу солнечные мазки, а потом солнце глянуло, грянуло всем разверстым полыхающим небом, всем напором и жаром июля и, как неведомый крик, как отнятая благостыня, сразило ее наповал.

Она обхватила руками голову и ждала — вот вернутся, соберутся над ней, под ней пчелы, как кони взнузданные, запряженные парами бабочки, летучие мыши в масках и птицы — все с обнаженным оружием. Она вслушивалась, ждала ударов, боялась крылатых полчищ — мух, птиц, змей, горящих яростью, яркостью царских одежд, их цветного двуклинного стяга; тьмы, тьмы — летят, разят, разбиваются, падают, золоченые, черненые, насмерть изрубленные, и гордые тюрбаны разматываются, кружат пестрым, мертвым осенним листом, тонут в бездонном пепле; злые стрекозы и бабочки со всего света мчат, не пряча мечей, мчат куда-то, где всплывает из глуби глубоких вод кит, несущий в себе свою погибель, и пасть разевает, чтоб опять поглотить Иону.

Иона! Какое знакомое лицо — он все еще оглядывался, пусть и не мог уже говорить, на нее с охваченной огнем лужайки, в которую ушел. Ее Иона, ее Финни, ее черная обезьянка; как же она обожала его, пусть его и отняли у нее в тот еще, первый раз, давным-давно.

Ноги затекли, Далила с трудом поднялась. Склонила голову набок, всмотрелась пристально в зеркало, и ей явился материнский лик — так вот он, оказывается, какой: он мотался в проломе конского черепа, уши и холка дыбом, обтянутые кожей болотных птиц щит и барабан, оленьи рога заточенные, чтоб рубить и губить. Она оскалила зубы. Порылась во вспархивавшем перьями пепле и отыскала кости Финни. Оторвала лоскут от своих необъятных юбок, увязала кости в узелок.

И только тогда решилась выйти на дорогу, ковыляла в мисс Майриных башмачках, башмаки мисс Тео связала и повесила на шею, подол волочила по пыли. Мисс Майрины кольца — они снялись легко — унизали два ее пальца, а вот браслет с цепочкой мисс Тео, как она ни билась, не поддался. Издалека они виделись ей двумя белыми камнями. Когда она вынимала гребни из мисс Майриных волос, та тоже упала, легла обок сестры.

Юбилейная чаша ловко сидела у Далилы на голове. Порой она останавливалась — ей не терпелось лизнуть край чаши, ощутить былую сладость, от которой никак не отлипал язык, сладость, алчно выпитую давным-давно, кто знает когда и кем. Несла она и свою черную рожкового дерева палку, отгонять змей.

Надеясь, что запах коней и пожарищ выведет ее к людям, она следовала за колеями, пока они не ушли в реку. Под сожженным, обрушившимся мостом села на пень и пожевала — видений ей больше не было — кусок сотового меда. Опять опустилась на колени, попила воды из Биг-Блэк-Ривер, стащила башмаки и вошла в реку.

Погрузилась по пояс, по грудь, а там уж ей, чтобы не нахлебаться подернутой тусклой пленкой воды, пришлось тянуть шею вверх, как тянет к солнцу свой стебель подсолнечник, добычу она сложила на макушку, придерживала ее переплетенными руками. Она забыла, как и откуда она знала, — что сегодня за день, она не знала, — но одно знала твердо: дождя не будет, вода в реке не подымется до субботы.

По весне >(Перевод М. Кан)

Двое ступали по этому пасмурному миру, словно бы недосягаемые для людского глаза, — одинаково одетые, в комбинезонах, в линялых пиджаках, один большой, один маленький; один чернявый, один белобрысый; отец и сын. Оба несли на плече по удочке, а Дьюи к тому же нес в другой руке ведерко. День навис над ними безветренный, пасмурный, переменчивый — первый такой в марте месяце в здешних местах.

Всего пятнадцать минут назад, по пути в школу, Дьюи высмотрел из окна школьного автобуса, что по дороге шагает его отец с удочками на плече — а удочек две. Дьюи прошмыгнул мимо школьных дверей и, когда отец проходил через Роялз, уже подстерегал его под деревом возле почты.

— А ну, кыш. И чтобы мигом в школу. Кому говорят, — сказал отец.

С одной стороны, оно бы можно и послушаться: мисс Прюитт обещалась им почитать про меч короля Артура. Надо же, как нарочно сегодня…

— Хотя от тебя, видать, не отвяжешься, — сказал отец. — Только рыбы нам все одно не наудить — воды-то совсем не осталось и удить, стало быть, не в чем.

— А речка?

— Почитай, вся высохла.

— Значит, ты ходил уже много раз?

— Сегодняшний год, сынок, иду первый раз. И дома лучше про то помалкивай.

Небеса были в движении, пухлые, пасмурные, набрякшие, но земля под ногами рассохлась в порошок. Там, где прошлой весной выворотило старый платан, стеной вздыбился заскорузлый кругляш из корней и глины, белым-белый, точно луна вставала из земли. Речка не затопила привычные заливные места. Деревья и подлесок заплели ползучие плети, безлистные и все же буйные, тугие, словно тучи обрушились с неба дождем. Болото лежало серое, без конца и без края, вроде как на картинках в Библии; куда ни повернись, все на свете затаилось, не шелохнется, минута, другая — а там взмоет цапля, закачает крыльями.