Повести - [43]

А тот незнакомец? Где он — поджарый, с прозеленью незнакомец, который, я помню, постоянно околачивался у нас, тот, кого привечали и мой дед, и двоюродная бабушка, и моя троюродная или пятиюродная сестра, и мой дряхлый пес, и серебристый котенок? Почему они так привязались к нему? И где они сейчас? А ведь вчера вечером я видела, как он прошел мимо окна. Кроме них что у меня было в жизни? Ничего. Своего у меня ничего нет, ничего, но этого достаточно, и это все прекрасно, и это все мое. А шкурка, в которой я разгуливаю, моя собственная или занятая у кого-то, чтобы пощадить мою скромность? Какую же лошадь мне взять в это путешествие, куда я не собираюсь отправляться, — Грейли, или Мисс Люси, или Фидлера, который перепрыгивает канавы в темноте и хорошо держит трензель между зубами? Раннее утро для меня лучше всего, потому что деревья — это деревья, каждое само по себе, камни — это камни, каждый лежит в тени, а тень — от травы, и никаких обманных очертаний, никаких домыслов, дорога все еще спит под непотревоженным покровом росы. Возьму Грейли, потому что он не боится мостов.

«Пошли, Грейли, — сказала она, беря его под уздцы, — мы с тобой обгоним и Смерть, и Дьявола. А вы на это не годитесь», — обратилась она к другим лошадям, которые стояли под седлом у ворот конюшни, и среди них конь незнакомца, тоже серый, с облезлыми носом и ушами. Незнакомец вскочил в седло, наклонился к ней всем корпусом и устремил на нее холодный взгляд, полный пустой, бездумной злобы, которая никому не угрожает и может терпеливо ждать своего часа. Она круто повернула Грейли и пустила его рысью. Он перескочил через низкую ограду из розовых кустов, через узкую канавку за ней, и пыль проулка лениво поднялась следом за дробью его копыт. Незнакомец легко, свободно скакал рядом с ней, держа ненатянутые поводья в сгибе пальцев, — прямой, элегантный, в темном поношенном одеянии, которое трепыхалось у него на костяке; на бледном лице застыла недобрая, судорожная улыбка; он не смотрел на ту, что ехала рядом с ним. «Да ведь я его когда-то видела, знаю я этого всадника, надо только вспомнить, где мы с ним встречались. Какой же он незнакомец!»

Она остановила Грейли, привстала на стременах, крикнула: «Не поеду я с тобой. Проезжай мимо!» Не задержавшись ни на минуту, не повернув к ней головы, незнакомец проехал дальше. Она чувствовала шенкелями, как Грейли носит ребрами, у нее у самой ребра тоже ходили сильно. «Откуда у меня такая усталость? Когда я наконец проснусь? Но сначала нужно отзеваться как следует, — сказала она, открывая глаза и потягиваясь всем телом. — И плеснуть холодной воды в лицо, потому что я опять разговаривала во сне, сама себя слышала. Разговаривать разговаривала, но о чем?»

Медленно, нехотя Миранда дюйм за дюймом извлекала себя из провала сна, ждала в оцепенении, когда жизнь начнется снова. В мозгу у нее возникло одно-единственное слово, бьющий тревогу набат, который напомнит ей на весь Божий день то, что она блаженно забывала во сне, но только во сне. Война, сказал гонг, и она тряхнула головой. Лениво болтая ногами со спадающими шлепанцами, она вспомнила, что на стол к ней в редакции садятся все кому не лень. Каждый раз, как ни придешь, кто-нибудь да сидит на столе, а не на специально поставленном рядом стуле. Сидит кто-нибудь, болтает ногами, глаза бегают по сторонам. Сидит, погруженный в мысли о своих таких важных делах, а сам каждую минуту готов ввязаться в любой разговор. «Почему они не садятся на стул? Вывесить мне, что ли, объявление на нем: “Ради Создателя, садитесь вот сюда!”».

Но не то что вывешивать такое объявление, она даже не хмурилась при виде своих гостей и обычно не замечала их до тех пор, пока они сами не старались попасться ей на глаза, преодолевая ее старания никого не замечать. «В субботу, — думала она, уютно лежа в ванне с горячей водой, — получу жалованье. Это как всегда. Во всяком случае, надеюсь, что как всегда». Ее мысли бродили в тумане непрестанных попыток справиться с осложнениями каждодневной жизни, как-то увязать их, свести концы с концами, потому что возможность выжить, уцелеть, как теперь стало ясно, зависит от цепочки всяческих уловок. «С меня причитается… сейчас посмотрим… жаль, нет бумаги и карандаша… Так вот, допустим, если я даже внесу сейчас пять долларов на заем свободы, то дальше не вытяну. А может, ничего, вытяну? Жалованье восемнадцать долларов в неделю. Столько-то за жилье, столько-то на еду, и надо бы еще купить кое-что, долларов так на пять. Останется двадцать семь центов. Ну что ж, пожалуй, вытяну. Нет, успокаиваться рано. Вот я и не успокаиваюсь и ломаю себе голову. А как дальше? Двадцать семь центов. Не так уж и плохо. Чистый доход. И вдруг мне прибавят жалованье, повысят до двадцати, тогда у меня будет оставаться два доллара двадцать семь центов. Но до двадцати прибавлять никто не собирается. Скорее всего, выгонят, если я не куплю займа свободы. Да нет, вряд ли. Надо спросить Билла. (Билл заведовал отделом «Городские новости».) Может быть, эта угроза просто шантаж? По-моему, даже члену комиссии Лоска