Повести писателей Латвии - [27]

— Ну, раз Микелис везет, то можно не то что напиться, но и проспаться, пока он доберется.

Гундега не ответила, прошлась вдоль уже засеянной части поля, сунула пальцы в землю, проверяя, наверное, на какую глубину заделаны семена, потом выпрямилась и высокомерно заметила:

— Вот ты и подъехал бы на тракторе навстречу, если тебе ждать некогда. Где же я других возчиков возьму? Кто ни поедет в город, там обязательно попадет в кутузку. И так ночью на сушилке студенты работали.

Тот, что собирался в лавку, присвистнул.

— Попали, значит. Ну, что поделаешь, дурака и в церкви секут.

— Не хвались, Андж! Хорошо знаешь ведь, что похвальба денег не стоит. А далеко ли ты сам был…

Я отошел в сторону, чтобы не слышать чужого разговора, но они повысили голоса, и до меня долетали обрывки фраз:

— Значит, на этот раз не выручите…

— Надоело! Сколько можно…

— Ну как же! Сеем последнее поле, дальше люди уже не нужны будут…

Вопреки мрачным предсказаниям тракториста, из-за поворота дороги показалась саврасая кобылка, медленно, но упрямо тянувшая телегу, ту самую, что у сушилки нагрузили мешками.

— Едут, — счел я нужным сказать. — Семена везут.

— Ты смотри, какой он прыткий нынче, — опять заворчал ходок в лавку. — Ни тебе передохнуть, ни перекурить…

Кобыленка доплелась, мужики засыпали семена в сеялку, остальные мешки сложили на краю рва, наказали возчику, который все время улыбался (видно, был малость не в своем уме), чтобы в другой раз не задерживался, и трактор, пыхтя, направился к середине поля, чтобы словно потонуть за взгорком.

А я вдруг вспомнил…

После амнистии, когда пришла пора сеять рожь, вышел из леса мужичок; за ночь вскопал поле, пробороновал, утром повесил на шею лукошко и широкими махами стал сеять. Но не успел он кончить, как тут оказались два «ястребка», один молодой, другой постарше.

— Пошли в волость, — сказал тот, что постарше.

— Так амнистия же, — отвечал сеятель.

— Амнистия амнистией, а бумаги надо выправить, — сказал «ястребок», что был постарше.

— Что же, бумага важнее ржи?

— Давно уж было пора кончать тягомотину и сеять рожь.

— Слушай, сосед, возьми мой винтарь, — он кивнул на немецкую винтовку. — Я, честное слово, приду в волость, как только отсеюсь. Не бросать же поле на половине.

— А у меня времени нет — ждать до обеда.

Недавний «лесной брат» не ответил ни слова, только упрямо продолжал сеять.

«Ястребок», что постарше, огляделся, заметил на меже еще одно лукошко, повесил все винтовки молодому на шею, насыпал в лукошко семян и пошел следом за своим вчерашним врагом, потому что и в самом деле нельзя бросать поле засеянным лишь наполовину.

И вот мне подумалось: а не были ли теми двумя сегодняшний тракторист с прицепщиком, что болтали тут с Гундегой? А Микелису, помнится, однажды на вечеринке пробили бутылкой голову, и с тех пор он улыбается с утра до вечера, словно всегда находится слегка под мухой.

Гундега села на мотоцикл, я проворно вскочил на заднее седло.

— Ну, хватит вас мучить. Теперь быстро ко мне.

Дорога, наконец свернула к новым кирпичным домам, чьи этажи я вчера никак не мог сосчитать — мешали деревья, — и вела дорога как раз мимо картофельного поля, где мы копались вчера и которое наши сейчас заканчивали.

Гундега хотела было проскочить, не останавливаясь, но преподаватель поднял руку.

— Что так поздно? Завтрак наверняка остыл.

— Не бойтесь, — холодно ответила Гундега. — Я их покормила и везу отдыхать к себе домой.

— Хорошо ли это? — усомнился преподаватель, а неизвестно откуда вынырнувшая групоргша взвизгнула:

— Это отрыв от коллектива! И потом, можете ли вы гарантировать…

— Гарантировать — что? — голос Гундеги стал острым, как сталь. — Я спрашиваю: что гарантировать? — почти крича, наступала она на групоргшу, которая, бледнея, пятилась от нее.

— Стойте, стойте, — вмешался преподаватель. — Можно же во всем разобраться спокойно…

— Как тут останешься спокойной? Люди ночь напролет глаз не сомкнули, работали, как звери, честно заслужили отдых, а здесь болтают о каких-то гарантиях. В конце концов, они совершеннолетние. — Гундега защищала нас с Дзидрой, как разъяренная кабаниха своих поросят.

— Действительно, всю ночь? — удивился преподаватель.

— А как же иначе? Я не на бал их приглашала! А в колхозе если уж работают, то не с прохладцей. Вон девушка прямо в машине уснула. Придется на руках нести на второй этаж.

Я успокоительно кивнул:

— Понадобится, унесу.

И поклонился:

— До свидания, честная компания!

Разве это много — ночь без сна,

Утром — грозовые облака?

Лишь чуть-чуть погуще седина,

Лишь чуть-чуть сильней дрожит рука.

Наверное, во мне еще не выдохся до конца чефирьный кейф. Или просто хотелось подурачиться, а кроме того, мне — сейчас, по крайней мере, — было совершенно безразлично, что они обо мне подумают.

Дзидра и правда задремала в коляске мотоцикла. Когда тарахтелка тронулась, она открыла глаза, чтобы тут же снова уснуть.

А мне, пока я трясся за спиной Гундеги, опять вспомнились натруженные, обветренные, с потрескавшейся кожей руки ее матери, которые та, сгорбившись, сложила на груди и сидела, не глядя ни направо, ни налево. Это было в тот раз, когда я вез Гундегу, ее отца и мать. А теперь она везет меня.