Повести о Ломоносове - [70]
Странные обмороки у Елизаветы Петровны стали повторяться все чаще, а в промежутках между ними она закрывалась в спальне, не интересуясь ни делами, ни войной. Все меньше оставалось вокруг нее людей, и придворные, как крысы с тонущего корабля, понемногу переходили с «большого двора» на «малый».
Петр Федорович, прикусивший было язык, опять начал болтать что попало, и затихшие ранее немцы снова зашевелились, начиная со штаба главнокомандующего и кончая Академией наук.
Надо было либо сразу, по-петровски, сокрушить врагов в тылу и продолжать войну, либо махнуть на нее рукой и ждать: что будет, то будет…
И теперь, обсасывая куриное крылышко, начальник Тайной канцелярии только вздыхал, пугая мрачными взглядами подававших к столу слуг.
Закончив свой скудный завтрак, надев ленту и мундир со звездой, поехал Александр Иванович во дворец.
Огромный дворец был погружен в унылую тишину, как дом, в котором еще нет покойника, но все готово для того, чтобы проводить хозяина в последний путь. Печальные лица слуг и редко попадавшихся придворных, удручающая пустота когда-то заполненных веселой толпой залов заставила Александра Ивановича помрачнеть еще более.
В малой гостиной, что расположена была между личным кабинетом и спальней Елизаветы Петровны, он встретил Якова Мунсея, очевидно только что бывшего у императрицы.
Лейб-медик улыбнулся во весь рот, и вокруг глаз его залучились веселые, лукавые морщинки.
– О, господин граф! Мы сегодня чувствуем себя совсем хорошо и даже примеряли новое платье… – И, подмигнув, Мунсей наклонился к уху Александра Ивановича: – В лондонских газетах пишут, что пока три самые красивые женщины в Европе – ее величество самодержица всероссийская, императрица Мария Терезия* и маркиза Помпадур* – ведут войну против Фридриха, она никогда не кончится. – Он ткнул начальника Тайной канцелярии в бок. – Другое дело, если бы воевали мы, мужчины. Мы бы быстро закончили войну, стали пить пунш и сами бы ухаживали за красивыми женщинами… Ха! – И веселый лейб-медик зашагал дальше.
Из дверей спальни вышел Василий Иванович Чулков, выслужившийся из истопников до камергера, генерал-лейтенанта и кавалера ордена Святого Александра Невского. Это был высокий старик с открытым лицом, в генеральском мундире, с лентой через плечо.
Обязанности его заключались в том, чтобы охранять ночной покой императрицы. Каждый вечер с матрацем и двумя подушками Чулков появлялся в императорской спальне и стелил себе постель на полу, рядом с альковом Елизаветы Петровны. Будучи одним из немногих неподкупных придворных, он обладал очень прямым, необузданным и резким характером.
Императрица засыпала только на рассвете, и Чулков был постоянным слушателем бесконечных сплетен окружавших ее статс-дам, совмещавших эту должность с обязанностью чесальщиц пяток. Они старались, чтобы до ушей Елизаветы Петровны дошли наиболее пикантные новости.
Некоторые из них, такие, как, например, Анна Скавронская – жена великого канцлера Воронцова – и Мавра Егоровна Шувалова-Шепелева, пользовались большой благосклонностью императрицы. Это не мешало Чулкову ночью вскакивать со своего матраца и останавливать дам на самом интересном месте рассказа окриком: «Довольно врать-то! Эка подлость! Только и знаете, что наводить на честных людей напраслину!»
Иногда Елизавета Петровна вставала раньше своего стража и будила «Иваныча», вытаскивая из-под него подушки и матрац. Тогда он вскакивал и, зевая и похлопывая ее по плечам или спине, ворчал: «Ну вот ты уже и встала, лебедушка, никогда не дашь старику поспать!»
Василий Иванович подхватил начальника Тайной канцелярии под руку.
– Второй раз за вами посылает – только вас и ждут.
Хотя за долголетнюю свою службу Александру Ивановичу приходилось видеть Елизавету Петровну в разной обстановке и в разном настроении, он, как и все, кому приходилось иметь с ней дело, каждый раз не мог не испытывать чувства восхищения, которое она вызывала у окружающих своим обаянием и простотой обращения.
И теперь – в простом кружевном чепце и пестреньком халате, побледневшая и осунувшаяся, но еще сохранившая поразительную белизну кожи и нежно-матовый цвет лица, Елизавета Петровна казалась воплощением женственности.
Она подняла на него прекрасные карие глаза, вздохнула и, стараясь сдержать волнение, невольно сжала в руке батистовый платок.
– Ну вот, Александр Иванович, теперь все свои здесь.
В комнате в креслах сидели Иван Иванович и Петр Иванович Шуваловы, Алексей Григорьевич Разумовский и духовник императрицы, Федор Яковлевич Дубянский.
Елизавета Петровна оглядела всех и слегка откинулась на подушки большого вольтеровского кресла*.
– Решила я воевать с немцами до последнего рубля и до последнего солдата. Фридрих – этот Надир, прусский шах*, – воочию доказал, на какие подлости он способен. Недаром после каждой нашей виктории жители приходят, от короля своего отрекаются, присягу нам приносят, в подданство принять просят. – Она в волнении встала, заходила по комнате. – Нет, я ему сего не прощу! – Походила, задумалась. – Конечно, будь бы батюшка жив, не то бы было. Одного фельдмаршала за измену удалила, теперь другой в Кёнигсберге засел – палкой его оттуда в поход не выгонишь. Все повеления без исполнения, главное место без уважения, справедливость без защищения – вот какие дела… Ну, Александр Иванович, на «малом дворе» что?
