Повести о чекистах - [53]

— И грима не надо, — заверил его Николай, — только бороду еще и топор в руки.

— Чего, чего?.. — Чурбанов, подыгрывая, сделал обиженное лицо, выпятил вперед свою квадратную челюсть и замигал глубоко посаженными глазами. Не выдержав, оба расхохотались, почувствовав при этом друг к другу особую приязнь, которую рождает обычно взаимопонимание.

— Нет, а ты вообще-то прав, — заговорил наконец Чурбанов, отсмеявшись. — Базилевского по внешности и манерам я, конечно, копировать не буду. Что делать, не похож я на одесского фраера. Сидит во мне потомственный бурлак, ну что ты хочешь!

— Да-а, вот под Стеньку Разина тебе…

— А что ты думаешь, таким-то я им еще больше по вкусу придусь. Он, Федька Лага, если на то пошло, в жисть не станет иметь дела с интеллигентами: надуют; как пить дать! Вот князюшка — этот, пожалуй. Ну да у меня есть легенда, которая и тому и другому по нраву придется. Кстати сказать, и Базилевский никогда бы не связался с Козобродовым. Это ребята знаешь какие? Артисты! Базилевский, например, когда мы его взяли, два дня пищу не принимал. Угадай причину? Привык он, видишь ли, культурно кушать — пришлось нам ему из ресторана прибор принести. Послушай, — окончательно посерьезнев, перешел на прежний тон Чурбанов, — есть у тебя верный человек из твоей команды, который знает всю подноготную вашего села: кто, кому, за что и почем? Ты меня понял?

— Есть, — без раздумий ответил Журлов и назвал Вельдяева. — Я его хочу аттестовать на старшего милиционера, — добавил. — Сейчас он у меня здесь будет. Познакомить?

Чурбанов подумал и распорядился:

— Значит, так, засаду на сегодня отменяй. Я с ним, с Вельдяевым твоим, потолкую и уйду. И давай договоримся о связи.

— А где остановишься, подумал? — спросил гостя хозяин.

— Не твоя та забота, Коля, — успокоил Журлова Чурбанов.

* * *

Прошло уже около трех месяцев с того злополучно-го утра, когда свершилось злодейское убийство лесника и его снохи, а для Герки не было дня и даже часа, на которые бы он сумел выдернуть из памяти острую занозу воспоминания. Оно, какие бы заботы ни одолевали его душу, находило в ней свое особенное, болевое место. И токало, и токало. Чего больше было в его душе — страха ли возмездия, жалости ли к убиенным, гадливости ли к себе, к своим новым друзьям, окунувшим руки в человечью кровь? На них, на своих дружков-приятелей, Герка смотрел теперь совсем другими глазами, будто сквозь запыленное, загаженное мухами оконце. Уныние, серость и тоска — вот фон, на котором развивались теперь события его молодой жизни. А они развивались. Его дружки не оставили Герку в покое. Наоборот. Теперь он был им свой, повязанный с ними самой крепкою веревкой.

А почему, собственно, на Герку так подействовало участие в убийстве старика и женщины? Ведь тем, кто пригласил его на то убийство, наверняка казалось, что он уже готов был к такому шагу. Однажды пьянствовал Герка со Щеглом у себя дома. Матери не было. Еще не привыкший к спиртному организм с готовностью воспринимал его пьянящую силу.

Уже после второй рюмки все стало казаться Герке легко и просто. Сам себе он представлялся удальцом, а его новый друг Щегол вызывал в кем такое восхищение и такую преданность, что, если бы кто наставил на него пистолет, Герка с абсолютной готовностью заслонил бы своего дружка собственным телом. Щегол, видимо, чувствовал Геркино настроение и был в этот вечер с ним, как никогда, откровенен. Он впервые тогда рассказал ему о своем участии в мокром деле. А было это, с его слов, так.

Встретили они втроем — дело было в Тамбове — поздним вечером прилично одетого, подвыпившего мужчину. Наставили ножи: «Гони монету!» Тот безропотно вытащил портмонет. «Все?» — «Ей-богу! Ни копейки». «Мы уже отпустить его хотели, — рассказывал лениво Щегол, — да был с нами один, такой дурило, трахнул его кастетом, тот и с катушек. «Это, — говорит нам, — так, на всякий случай». Присел потом над ним, обшмонал ему карманы, а они — битком монетой. Понял? Вот гад! Обмануть ведь хотел, кого! Мы ему за это — перо в бочину! И пикнуть не успел. А этот хохмач вынул у него из кармана пенсне и на грудь ему — вместо свечи, по-те-ха!».

Щегол от души хохотал, вспоминая ту картину. И Герка тоже смеялся. А потом спросил, почуяв при этом холодок под сердцем:

— А ты сам, лично, кого-нибудь убивал?

— Я? — переспросил Щегол и, разливая водку по стопкам, равнодушно ответил: — Лично я двоих угрохал. Вот этой вот рукой. — И он показал Герке свою сильную, но нерабочую руку. И тогда Герке не показалось отталкивающим и жутким, что его друг способен убить и даже убивал ни в чем перед ним не повинных людей. Его даже восхитило, как Щегол произнес: «двоих угрохал». Не убил, а «угрохал», лично!

И вот он тоже «угрохал». Кого? Женщину, мать! Он, маменькин сыночек! «Не убивал я! Не убивал!» Но напрасно вопиет он себе в оправдание эти слова. Царь ночи сказал тогда твердо, будто приговор вынес: «Ты убил!» Или нет, он, кажется, сказал не так. «С первой кровью тебя, сынок». Но ведь это то же самое: «Ты убил!» И никому не докажешь обратное. Да сейчас и для самого Герки, чем ни дальше уходит время от того страшного часа, становится все яснее: да, это он убил. Ведь он стрелял, и в этом все! Попал не попал, а пуля летела к цели. Желая того или не желая, а пулю выпустил в сторону мелькавшей на капустных грядах бегущей женской фигуры. Ее остановила, заставила рухнуть на сырую землю его, Геркина, пуля! И его, Геркина, подлость…