Повести наших дней - [218]

Конечно, мне чуть-чуть страшновато раздразнить этот «роек».

Но я так и сделаю. Уж очень хочется мне быть похожим на людей, умеющих вещи называть своими именами… Я вспомнил, дорогой Николай: когда-то мы с тобой стояли около большой фотовитрины в городском саду. С завода, примыкающего к саду, проходили рабочие в молочный павильон выпить за круглыми столиками простокваши, кефира. Двое из них остановились около фотовитрины. Они были, как и те, что, не задерживаясь, прошли в павильон, в темно-синих спецовках, с засученными рукавами. На их лицах еще прочно держалась деловая, спокойная сосредоточенность, которую они вынесли из цеха, от машин и станков.

А мы с тобой, глядя на них, порешили, что такие, как они, строили баррикады, штурмовали твердыни белых, потом строили гиганты индустрии, прокладывали пути по непроходимым топям, пескам, покоряли полярные края, стратосферу… И все они делали не в корыстных целях, а во имя партийного, а значит, и глубоко человеческого долга.

И в конце концов, о последнем, чего ты касаешься в своем письме: ты настаиваешь, чтобы я к своим записям приписал хотя бы маленький эпилог, где короткими штрихами напомнил бы читателю о Косте, о Лидии Наумовне, а может, и о Ростокине…

Робею перед этой твоей задачей: ведь понятие об эпилоге неразрывно связано с представлением о большом времени — годы, десятилетия. Десять же дней не могут внести существенных перемен в жизнь героев, чтобы можно было сказать о них языком эпилога — такая-то постарела, живет теперь уже не там, а вот там… А такой-то хорошо сохранился, работает на прежнем месте и мечтает о том-то… Тут я могу остановиться только на подробностях, которыми заявили о себе мои герои за эти десять дней.

Вернувшись из поездки, я один раз заглянул в редакцию повидаться с Гришей Токаревым, с Максимом Саввичем и с Митей Швабриным. Они, как говорится, на своем трудовом посту и ни в чем не изменили правилу: обязанность человека, и особенно советского, насколько трудна, настолько и интересна, потому-то и в радостях и в огорчениях они полнокровны. С хорошей улыбкой они поведали мне, что Даниил Алексеевич Ростокин удивляет их то тем, то другим: на летучках садится за общий стол, и все чаще слышится его поощряющий голос, когда он разговаривает с молодыми работниками редакции: «А вы посмелее… правду-матушку. Не смущайтесь сивой бороды». Сообщили и такую новость: Марию Антоновну Ростокин собирается освободить от секретарства.

— Удалить от себя такого человека? — недоуменно спросил я.

— И вовсе не удалить, а приблизить, — пояснил Максим Саввич.

Я догадался, на что он намекал. Возвращаясь из редакции, встретил Марию Антоновну. Разговор с ней был коротким и взаимодоверчивым, как у старых товарищей. Запомнил последние ее слова:

— Нас с Даниилом Алексеевичем поздравить можно, хотя в загсе мы еще не были… Его еще поддерживать надо. В редакции я к этому привыкла…

Дома я сказал об этом Варе. Она, подумав, тихо проговорила:

— А может, с ней он и в самом деле выйдет на дорогу? Лучшей жены и друга Даньке не найти. Только меня ты не осуждай за брата. Не по мне нянчиться с ним.

Нашей беседе помешал Костя, который не вошел, а прямо ворвался с тремя своими горькими «если»:

— Если бы труба была сочней, ярче, наш оркестр обязательно послали бы в Москву, на смотр! Вот чертово дело! — И фуражка его стремительно полетела на тахту. — Если бы смотр проводили хоть на неделю позже, наш оркестр в два счета перешагнул бы через все барьеры критики. Не верите? — И какой-то сверток полетел вслед за фуражкой. — Если бы я из филармонии пошел сюда не по Институтскому, а по Музейному, то не встретился бы со Стрункиным и Умновым… Сколько огорчений в один час!.. Ну ничего, наш оркестр еще покажет себя! Мы — терпеливые и настойчивые! А ведь это много значит! Тут и Листопадов не стал бы мне возражать!

Костя так был искренен в выражении своих огорчений, своих надежд и возможностей, что мы кинулись его обнимать…

Потом мы решили все трое сходить на могилу Листопадова.

Николай, сейчас хочу вписать в этот необычный, куцый эпилог последние строки.

…Ростовская погожая осень на исходе. Солнечно. Акации, тополя в редкой позолоте. Небо темно-синее, высокое. На нем резко обрисованы подъемные краны, похожие на скелеты чудовищных долговязых птиц. Кучевое облако неосмотрительно низко спустилось над высокими домами города и замерло, будто испугавшись, что один из кранов схватит его своими железными руками и утащит на строительную площадку.

Через четверть часа мы — на кладбище, около могилы Листопадова. Стоим. Молчим. Мертвые обязывают к молчанию, и особенно те, кто при жизни думал, трудился ради людей, ради их будущего… Скромная решетчатая ограда оцепила два немного затравевших холмика земли. Два щитка с надписями: «А. М. Листопадов» и «Н. И. Листопадова». Да, это и есть место последнего прибежища человека, который был истинным подвижником в поисках песенной правды и никогда на пути к цели не склонялся перед житейскими трудностями, не искал проторенных и гладких дорог.

Я тихо высказываю Варе и Косте мысль, которая меня беспокоит: