Повести наших дней - [205]

— Михаил Владимирович, посмотри на Даньку, на моего братца. Вон в те окна смотри. Видишь, как он снует взад и вперед. Боится сдать в номер твою рецензию на Умнова…

Я не сразу догадался, в какое окно надо смотреть, а догадавшись, долго не мог оторвать взгляда от окон четвертого этажа серого шестиэтажного дома, строго возвышавшегося над густо потемневшим садом. Мелодия баховского танца ширилась. Границы ее уходили все дальше от эстрады, от парка, от города. Мелодия все больше напрашивалась на сравнение с морем. Легко было допустить мысль, что этот медлительно-важный танец начали отплясывать все немцы — современники композитора — и отплясывают его неуклюже, грузно, но простосердечно и усердно… И обидно было видеть еще один человеческий танец — танец робкой души, сгорающей от тоски, что вдруг удобства жизни сбегут от нее на такой быстроходный самолет, как «ТУ-104», взовьются — и только их и видели. Плачь, ломай руки, рви волосы, зови — ничто уже не поможет!

Вот этот танец исполнял сейчас Даниил Алексеевич Ростокин в своем большом редакторском кабинете: в освещенных окнах четвертого этажа, лишь наполовину затененных шторами, мелькала и мелькала его высокая, легкая фигура. Остановится, замрет на секунду, на две — и опять замелькает…

Я вздохнул, и Варя сейчас же прошептала:

— Редколлегия проголосовала за напечатание твоей рецензии. Но у главного редактора есть право последнего слова… Вот он и бежит от него. При Тюрезове ему было легче: спросит и выполнит указание…

— Ты жестокая. Он не всегда был таким, твой брат… Я не знаю, каким он был в юности, но я знаю… его… Мы были друзьями…

— Каким он был в юности, об этом можно спросить у его друга Анатолия Кулибова… Он заведует хирургическим отделением центральной городской больницы… Есть свободное время — займись этим… — суховато ответила Варя.

Замечательная музыка стала проходить мимо ушей, и мы ушли из сада.

Запись двенадцатая

Дорогой мой Николай!

Трижды облегченно вздохнув, принимаюсь за эту запись. Ты прежде всего должен знать, что наше с Варей счастье уже подверглось первому суровому и унизительному испытанию. Это случилось буквально через день после того, как я предупредил ее быть готовой ко всему такому… Утром мы засиделись за чаем: я решил немного отдохнуть и начать работу после девяти. Варя тоже в этот день была свободна от занятий в музыкальном училище… Пили и разговаривали…

Слышим звонок, другой… Оба нетерпеливые. Варя кинулась открывать. И к нам вошла… Кто бы ты думал?.. Вошла сама Лидия Наумовна. Не поздоровавшись, она спросила Варю:

— Что — не ожидали?

— Неудивительно, вы ж раньше никогда ко мне не заходили, — ответила Варя. От растерянности у нее загорелся весь лоб, до самых корней круто зачесанных волос, и она, потеряв непринужденность, вместе с ней потеряла всю свою внутреннюю обаятельность и стояла под изучающим взглядом Лидии Наумовны, как под осенним хлестким дождем.

Лидия Наумовна чуть улыбнулась:

— Да, у меня не было повода заходить к вам… Вы же раньше, по-моему, не жили с моим мужем?..

Я видел, как искусно разыгрывала она снисходительное, но колкое, как шипы, правосудие.

— Лидия Наумовна, давайте с вами выйдем и объяснимся, — сказал я и почувствовал, что могу не сдержаться в словах, если стану говорить ей то, что думаю.

— Ты очень участлив к ней, — кивнула она в сторону Вари. — Чем она заслужила особое расположение? Тем, что разрушила семью?! Тем, что опозорила жену, мать, сына?.. И особенно сына! Да вы подумали, в какую грязь за собой потянули других? Вы, наверное, и рецензию писали в компании…

Она порылась в сумочке, достала вчетверо сложенный номер газеты и, развернув, положила его на стол:

— Рецензия уже напечатана… Успели сделать подлость… Ну, да вы еще пожалеете. — И она невольно перевела взгляд в сторону окна, откуда на одно мгновение раньше засигналила машина.

Взглянул и я туда. Старая знакомая — «Победа» ОХ 92-44 — стояла около самого тротуара. Видимо, сейчас только вплотную к машине Умнова подъехала «Волга» (такси), из которой неторопливо вылез невысокий сутулый, рыжебровый, в голубой шляпе и в светлом длинном, безукоризненно выглаженном макинтоше сам Кузьма Сидорович Стрункин. Умнов, напряженно покрасневший, ждал его. В это утро они, видимо, уже встречались, потому что, сойдясь, не поздоровались и, точно продолжая незаконченный разговор, сразу возбужденно заговорили. У них у обоих были газеты — у Григория Борисовича Умнова она небрежно торчала из накладного кармана клетчатого пальто, а Кузьма Сидорович Стрункин свою свернул в трубочку и при разговоре иногда взмахивал ею, точно плеткой, резко и отрывисто…

Дорогой Николай, посмотрел бы ты на них и понял, как непривычно трудно сложилась для них жизнь в это утро. Ведь мы с тобой знаем, что так рано поднять их с постели могут только чрезвычайные обстоятельства!.. Значит, в моей рецензии есть та сила, которая чуть ли не с зарей заставила Умнова выехать из Приазовска, чтобы увидеть газету, чтобы сметь разбудить Стрункина! Радость сразу подавила во мне смущение, и тут же я, старый газетчик, резко ощутив запах свежей типографской краски, развернул газету, и мне в глаза бросился крупный заголовок моей рецензии «ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР», и под ним «черненьким» набран подзаголовок «В защиту литературы от сытой тарабарщины».