Повести наших дней - [203]

Новый повод к огорчению: будто решительно все знаешь о своем герое, будто не раз прошел с ним по тернистым дорогам его своеобразной, интересной жизни. И если что-нибудь упустил, то самое несущественное… Но сел писать — и убедился, что тебе до крайности нужны именно эти мелочи, именно их недостает, чтобы разобщенные картины, сдвинувшись, стали в сомкнутый ряд. Опять к герою? А если он очень далеко? А бывает и хуже того — герой-то возьмет и уйдет из жизни и унесет с собой то, что надо тебе и твоему читателю!

Теперь послушай про самые свежие огорчения: почему я тогда вместе с агрономом и шофером рассмеялся, а не вылез из машины и подробно не расспросил Петра Николаевича Тикавнова и о песне, и о композиторе, сочинившем ее… Тикавнов жив, но у меня нет крыльев, чтобы сорваться к нему… Работа застыла. Огорчения, огорчения…

Ты усмехнешься и скажешь: «Что-то уж больно легко огорчаются пишущие, похожие на тебя».

В защиту похожих на меня скажу: они отзывчивы не только на огорчения, но и на радости, и уж радуются во всю глубину горячего сердца, если им подвалит такое счастье, каким они могут осчастливить и своего читателя.

А вот и сама радость: Варя достала ту песню, которую тогда пел себе под нос бригадир Тикавнов! Она порывисто сняла жакет и, чуть сместив шляпку на правую сторону, села за рояль и уже играет и поет:

Сторонушка, сторонушка —

                                           донской привольный край,

Цвети, моя сторонушка, цвети и расцветай!

Утомленный внезапно свалившейся на меня радостью, я сижу бездумно задумавшийся. Варя спрашивает:

— Ты о чем?

Не сразу, но убежденно отвечаю:

— Я хочу, чтобы у каждого была своя Варя!

— Ты сегодня не очень требовательный, — посмеивается она. — Ты из меня хочешь сделать заслуженную только за то, что принесла песню.

— За то, что нашла… За то, что помнила… За то, что шла навстречу!

— Тебя слушая, от смеха можно умереть. Да эту песню часто передают по радио, ее включил в свою программу один из лучших ансамблей страны… Написал ее самодеятельный композитор — баянист кружилинского хуторского хора Петр Косоножкин…

Хорошее, насмешливое настроение не покидало Варю. Быстро поднявшись, она одним движением руки отодвинула ширму и, указывая мне на приемник, спросила:

— Михаил Владимирович, вы, случайно, не знаете, что это за ящичек? А знаете, для чего у него это окошко и в нем вот зажигается лампочка? А вертящиеся ручки-то — они зачем?

Смеясь, останавливаю ее:

— Ну, будет тебе…

Увертываясь от меня, она спрашивает:

— Скажи, какое сегодня число?

Мельком бросаю взгляд на стол, на календарь:

— Двенадцатое октября, воскресенье.

— А что особенного сегодня в городе? — опять увертываясь, спрашивает она, зарумянившаяся, со шляпкой в руке, со сбитой набок прической русых, золотисто отсвечивающих волос.

Я и в самом деле не могу ответить Варе на ее вопросы. Каюсь, за последние дни совсем ушел в историю вслед за донской песней. Я хочу во что бы то ни стало поймать Варю и сказать ей спасибо за то, что она для меня — живой, красивый мост, связывающий историю с повседневной жизнью. А она все увертывается и увертывается… Мы повалили один, другой стул, из графина на пол полилась вода. Отгородившись от меня письменным столом, она с мальчишеским озорным лукавством в серых глазах говорит мне:

— Я и на большее способна…

Чувствуя, что пришло время сдаться, интересуюсь:

— Ну, чем ты еще можешь удивить меня?

Она поднимает руку, чтобы взглянуть на часы.

— Если сядешь лицом к окну, а спиной ко мне, то через три минуты услышишь «Сторонушку» в исполнении хорошего колхозного хора.

— Попробую… — говорю ей и присаживаюсь к окну.

Я не удивился, что из приемника, настроенного Варей, именно через две или три минуты полилась «Сторонушка», исполняемая с той непринужденностью, с которой песня без всяких помех переходит из души поющих в душу слушателя… Я уже вспомнил, что сегодня воскресник: горожане почти с зарей уехали на колхозные поля, а вот сейчас они возвращаются домой… Потоки машин, переполненных людьми. Над их головами взлетают и мелко дрожат на встречной волне ветра красные флаги. Глухим, ворчливым гулом моторов оглушена улица. Асфальтовая мостовая ее опасно шипит под тяжестью налегающих шин. Люди, что в машинах, что-то дружно поют. Судя по движениям рук, по выражению лиц, в каждой машине поют свою песню. Но мы с Варей отчетливо слышим только приемник, только хор, поющий «Сторонушку».

Варя уже давно сидит рядом со мной. Не отрываясь от окна, мы молчим. А машины с людьми все идут, идут… Если допустить мысль, что они, не задерживаясь в городе, уйдут в степь, в наступившие сумерки, а потом, не останавливаясь, и в ночь, то невольно подумаешь о больших народных передвижениях, о путях и дорогах, не подвластных забвению времени… Из приемника все льется «Сторонушка». Варя о ней говорит:

— «Папа» и «мама» этой песни жили на Дону. Это признал бы и сам Листопадов. Ты что молчишь? — спросила она меня и как-то сочувственно тепло положила руку на мои плечи.

— Ты уже все сказала…

Запись одиннадцатая

От Кости получил письмо. Удивился, что на конверте стоял штамп не бо-нской, а приазовской почты. Из письма я узнал, что Костя вместе со своим товарищем капитаном Сашей Дударевым приезжал в Приазовск купить ноты. Ехали на машине. Настроение, как он пишет, было «не на что пожаловаться». Заехали к матери Саши Дударева выпить чайку.