Повести наших дней - [194]

— Имеется одно добавление.

— Какое?

— Сначала зайти в столовую и легонько позавтракать.

— Возражений нет, — отвечаю.

Что завтрак для людей, охваченных желанием высказать наболевшее?.. Наболевшее неумолчно звенит в тебе, заставляет рисовать одну картину за другой. Но все они неустойчивы, ни одна не завладевает моим воображением. Нет, вот одна четко обрисовалась и стоит перед глазами.

В светлой дымке майского полдня вижу степь. На супесках ее целины молодая, но уже в самой молодости жесткая трава. Она забрызгана широкими, разноцветными пятнами тюльпанов. Сереет дорога. По краям ее — опаленная полуденным зноем лебеда, белесый молочай, низкие кустики донника в желтом грустящем цвету. В голубизне ничем не запятнанного простора слышится песня птички… Голос у нее веселый. Свое «чи-чи, чи-чи!» она высвистывает так, как будто хочет кому-то сказать: «Гляди, гляди, куда взлетела!..» Из-под колес повозки, в которую впряжена пара рыжих лошадей, поднимаются ручейки серой пыли. Ветра почти нет, и ручейки эти тают, туманом оседая на придорожную траву. Сбоку повозки шагают двое. Один из них, тот, что в черной суконной паре, в мягких штиблетах, с зачесанными темно-русыми, чуть вьющимися волосами, с кепкой в руке, — Александр Михайлович Листопадов. Он еще очень молодой. Вглядываюсь в него… и слышу голос Вари:

— Завтрак у тебя не получился… Вытаскивай из кармана салфетки, а то официантка за милиционером пошла.

Варя смеется, а я, пристыженный, вытаскиваю салфетки из кармана и говорю ей:

— Пошли, пока я еще не насовал в карманы вилок и ножей… Пошли скорей. Страсть как надо, чтобы ты сейчас кое-что поиграла из сборников… Листопадов-то уже не в степи, и уже не вижу его так ясно…

— Мне тоже ничего не ясно, — улыбается она.

На улице шум автомобилей, людские голоса… Я рассказываю Варе о том, что сейчас отгородило меня от повседневности:

— Ты понимаешь, что Листопадов со своим товарищем, с повозкой, с кучером и парой рыжих донских коней спускается сейчас к придонской станице. О чем-то интересном, смешном рассказывает он товарищу и, видя, что кучер прислушивается, спешит к нему… Бьюсь об заклад, что кучеру он говорит то же, что рассказывал товарищу. Он и рукой машет так же: ставит ладонь на ребро и мелко рубит и за губу хватается, будто ее обожгло. Теперь уже смеется не только товарищ Листопадова, но и кучер — бородатый казак в фуражке с красным околышком, в темно-синем чекмене, изрядно поношенном и вылинявшем на солнце… Смеются громко. Кучер-казак даже откинул голову, и борода его торчит как куст подсохшего бурьяна… О чем им рассказал Листопадов? Вот задача! — И я останавливаюсь.

— Машина! — дергает меня за рукав Варя.

Мы уже пересекли улицу.

— А и в самом деле машина была, — говорю, покачивая головой.

— Не была, а чуть не задавила, — поправляет меня Варя.

— Что ты обо мне думаешь? — спрашиваю ее.

— На свежий глаз можно посчитать, что у тебя сейчас не все дома… Я сама такая бываю, когда ухожу в работу…

Весело улыбаемся и спешим скорее, чтобы разгадать, о чем это таком смешном поведал молодой Листопадов своему товарищу и бородатому кучеру.

…Варя уже присела к роялю, а я, слушая ее игру и пение, перелистываю один из сборников с записями устного народного творчества казаков Дона и Кубани. У Вари небольшой, но выразительный голос. Она негромко поет песню о том, как казаки с Кумыл-реки шли походом на Миус, как их застигла ночь и они, разбив лагерь на миусских вершинах, легли спать, не попутав добрых коней, не поставив караула… Тем временем из Азова «легкой партией» турок сорок тысяч проскакало. Казаки хватилися: «Туда-сюда глядь — добрых коней негде взять».

Варя заканчивает песню:

Вокруг бурочки казаки становилися…

Превеликую думу думали:

«Да и что же нам, ребята, теперь делати?!»

— Варя, — прошу я, — сыграй другое. Драматическое не подходит, ведь Листопадов рассказывал товарищу и кучеру смешное… Попробуй найти в сборниках что-нибудь весеннее, плясовое… «Компанишнее», — говорил Листопадов. Такую вот: собрались молодые посреди хутора на зеленой луговине, рядом с вербами и тополями. Поют и под свою песню танцуют… Понимаешь?

Варя перелистывает сборник, а я мерю и мерю сердитыми шагами ее просторную комнату от стены до широкого окна. Отчетливо не представляя, что мне нужно, она все чего-то ищет в книжке. Вот она уже заиграла, и я остановился как вкопанный. Безудержная плясовая:

Послала меня мать за белою глиною.

Горячая, как огонь, напористая, как взволнованная кровь, и резвая, как самые ловкие и молодые ноги, она огласила комнату:

…Пошла, принесла в подоле детину!

— Вот на ж тебе, мать, за твою науку:

Колыхала ты меня, а теперя — внука!

Я смотрю на Варю: пальцы ее стремительно гоняются за клавишами, не позволяя им разбежаться в разные стороны; завиток ее волос дрожит на гладком лбу, подскакивает… Глядя на этот завиток, я, много раз видевший, как танцуют молодые казачки, вспомнил, что в свое время на хуторе Осиновском под горячую, бешено быструю скороговорку этой песни отплясывала Наташка Чумакова. У нее, как у Вари сейчас, дрожал и подскакивал на лбу завиток светлых волос. Поразительное совпадение, что Варя, как и Наташка, чтобы раскрыть лихость своего душевного состояния, чуть откинула голову набок, приопустила одно веко и, ухарски скосив глаз, смотрит куда-то на свое собственное лицо — скорее всего, на почти неуловимую горбину маленького носа, где у нее мелкая россыпь бронзовых веснушек.