Повести наших дней - [190]

— Вот ему уже за семьдесят, здорово болят у него и ноги, и руки, а все мечется поехать на Верхний Дон, на Терек к некрасовцам… Привезет — куда сложим?

— Будет тебе, Надежда Ивановна, — попросил Листопадов. — Больше терпела со мной — потерпишь еще немного.

— Конечно, потерплю. Ведь это пустяк по сравнению с тем, что терпели, когда собрались эвакуироваться: погрузились на пароход, а тут фашисты начали бомбить. Ох же и муторно было: я тяну его от берега укрыться в яру, а он вцепился в связку рукописей, и ни за что не оторвать. Кричу ему: «Брось! Жизнь дороже!» А он мне: «Жизнь у меня слитая с этим! Уйди!» — и готов костылем ударить… Честное слово! — покачивая головой, усмехалась Надежда Ивановна.

Потом она ушла от стола к печке, и тут Александр Михайлович, вздохнув, сказал:

— И все-таки тогда пропало много такого, чего никак уже не восстановить…

Запись четвертая

Ночь на исходе. Мне надо бы уже спать… «Спать» — легко выговорить это слово, а вот как уснуть человеку, охваченному творческим волнением?.. Он непоседлив, нетерпелив. Он ищет другого человека, умеющего с полуслова понять его. Ждет его с той непостижимой жадностью, с какой земля, потрескавшаяся от зноя, ждет дождя, а проклюнувшиеся почки, испуганные внезапно наступившим пасмурным похолоданием, ждут тепла и солнца…

К человеку, охваченному творческим порывом, все приходит словно издалека: звук, слово, картина… Совершающегося рядом он почти не видит. Мой близкий товарищ, композитор, как-то сказал, без всякой рисовки, что в эти дни надо бояться трамвая, а как его бояться, если окружающего почти не замечаешь?.. Ну, довольно о том, что само собой понятно. Лучше о товарище, которого сильно хочу видеть.

Варя Ростокина… Все дороги сердца сегодня ведут к ней. Она обязательно должна зайти… Я попрошу ее сыграть что-нибудь из сборников Листопадова. Поговорим и о самом Листопадове, ведь она тоже хорошо знала его…

Позвонил ей. Ура! Она вечером придет… А теперь закрою ставни — и спать…

…«Не боясь окружающего», я давно уже горячо жду вечера, когда придет Варя Ростокина. Я тщательно убрал все на письменном столе, вытер стулья, подоконник, и телефон мой заблестел, как новый. Я съездил в цветочный ряд, привез два букета полевых цветов и поставил их на пианино.

Звонок раздался на час раньше. С радостью подумал: «За это судить ее не стану».

Но вошел Костя, сын.

— Папа, да у тебя свежие цветы! Ты кого-то ждешь? — спросил он, присаживаясь на диван.

— Жду Варю Ростокину. Я просил ее зайти и поиграть кое-что из сборников Листопадова…

— Папа, почему ты оправдываешься? — настойчиво спросил он. — Поставить цветы по случаю прихода Варвары Алексеевны — тут ошибки нет. Наполовину обязан ей, что из музыкального училища ушел с более или менее широкими понятиями о музыкальной художественности… Могу биться об заклад: русскую песню у нас тут никто глубже ее не чувствует…

Костя почему-то был сильно возбужден. Это заметно было и потому, что на диване он все не мог найти себе места. Часто щелкал портсигаром — то закуривал папиросу, то тут же гасил ее…

— Ты прямо с дороги? — спросил его я.

— Да, только из машины, — ответил он.

— Дорога обычно размаривает и успокаивает, а ты очень взвинчен…

Костя поспешно встал с дивана, прошелся раз-другой по моей тесноватой рабочей комнате, добрую половину которой занимали письменный стол, пианино и диван.

— Отец, ты прав, что дорога обычно успокаивает, но эта дорога меня сильно расстроила.

— Ты кого-нибудь встретил?..

— Я встретил мать и Умновых…

— Ты заезжал в Приазовск?

— Я встретился с ними на поляне, у Проворного родника…

— Ну и что?

Костя остановился — ему трудно было найти слова. Несмотря на то, что он больше года носит офицерскую форму и сапоги, его уже топтали походные дороги, сердце у него, как у юного, по-прежнему легко ранимо. Вижу по его внезапно повлажневшим задумчивым глазам, что он сейчас со своими мыслями на поляне у Проворного родника, где мать с Умновыми.

— Что там тебе не понравилось? — спрашиваю его.

— Всё! Всё!.. И то, что мать накинула на плечи чесучовый пиджак Умнова и расхаживает в нем…

— Пустяк, — стараюсь остановить его.

Но он не хочет останавливаться:

— …И то, что Умнов надел набекрень материну шляпу и очень доволен ролью клоуна…

— Костя, ты можешь о другом?

— Не могу о другом!

— Все выслушаю, что скажешь… Продолжай.

Молчу и слушаю.

— Отец, сколько раз в жизни ты говорил мне: «Костя, не разваливайся в кресле! В нем удобно отдохнуть усталому… А ты еще ничего сегодня не сделал… Соберись, — говорил ты, — не привлекай к себе незаслуженного внимания!..» Ты не раз напоминал мне, что лучшие люди никогда не жили развалясь. Только присмотревшись к Умновым и к матери, я по-настоящему понял смысл твоего совета… От чего они отдыхают? И почему все делают напоказ, ни с кем не считаясь?.. Может, они затем и черные очки нацепили, может, так удобней ни с кем не считаться?.. День-то был пасмурный, глаз не раздражал…

И Костя, задумавшись, замолчал.

— Я понял, что ты обвиняешь меня в непоследовательности. Ты хочешь, чтобы я сейчас же отошел дальше от Умнова и от матери?..

— Да, и от матери, — подчеркнул Костя, — раз она потеряла вкус к настоящей жизни, к настоящим людям. Она сблизилась с тем, кто может написать так: «Он побывал в галерее выдающихся деятелей революции и с удовольствием рассматривал их скульптуры…» Это ж из его рукописи. Ты тогда прочитал мне и сказал: «Костя, у этого автора и большое и малое помещается на вкусовых сосочках…» Папа, ты помнишь это? Чего же ты молчишь?