Повести наших дней - [175]

— Так она ж мать твоей мамы, — пояснила Полина.

— Точно. Только ты уж больше не сбивай с разговора. А то не успею сказать… Они вон, слышишь, приближаются.

Голоса журавлей, и жалующиеся и строгие, становились слышней.

— Бабушка знала столько сказок, сколько можно в пригоршню захватить зерна. А любила больше рассказывать про лебедей и про журавлей. И в каждой сказке они у нее летели и кликали за собой людей. И так мне захотелось узнать: хоть один человек сумел с ними улететь?.. Бабушка говорила, что при ее жизни этого не случилось… Я тут же спросила: «А я сумею подняться к ним?» — «Нет, не сумеешь, — ответила она, — крыльев нету». И еще сказала, чтоб я спешила подняться к ним душой. «Поднимешься к ним душой — поймешь, о чем они в вышине перекликаются, что говорят о жизни. И чему-нибудь у них непременно научишься. — И строго предупредила: — Только ты, Груня, уразумей одно: душой к ним подняться куда легче тому, у кого эта душа чистая и легкая».

Груня замолчала. Ее рассказ остановили трубно звенящие голоса журавлей. За метельной белизной их не было видно, но крики их слышались почти над самой головой. И Груня закричала им:

— Журавли, я нынче загрязнила душу! Я сделала это не по доброй воле… Журавли, они, фашисты, насильно опоганили меня!.. Журавли, а может, вы и не знаете, кто такие фашисты?! Страшнее гадов земля не рожала. Но они почему-то по обличью похожи на людей… Журавли, вы непременно должны понять мою боль. Вы мне простите. Душой и помыслами я хочу быть с вами! Вы ж наши — к весне прилетайте и прокричите нам по-весеннему! Мы вас будем ждать!..

А журавли будто снизились, чтобы их трубно звенящие голоса лучше слышала Груня и те, что были сейчас с ней под кружившей метелью, на заброшенном зимнике, который пока указывал путь к Гулячим Ярам.

Полина убеждала Груню:

— Журавли поняли твои слова! Это ж слышно по их голосам!

Груня утирала слезы и улыбалась. Огрызков и Василий Васильевич, переглянувшись, в смущении сняли шапки.

* * *

Тит Огрызков никогда не болел. И никак не мог поверить, что пролежал в постели почти четыре месяца. Болезнь мучила его жестоко, неотступно. Много раз она бросала его на грань последнего вздоха. Никакого представления о жизни, как она проходила сама по себе, у него не было. И только тогда, когда начал выздоравливать, из густого тумана дней и ночей пережитое во время болезни стало всплывать разорванными картинами, утверждаться в памяти, становиться тем, о чем он мог уже сказать с уверенностью, что это именно так было.

…Точно было. Метель унялась. Ночь густо вызвездила. В хутор идти нельзя. Фашистские танки загромоздили улицы и переулки стальной чернотой. Путники надеялись, что фрицы скоро уйдут: не на курорт же они сюда съехались. Решили подождать в затишье Гулячих Яров.

Тит Ефимович помнит, как он хотел все сделать, чтоб Полине было теплей, а она ругалась, что о ней он беспокоится, а о себе ни капельки.

Груня несколько раз взбиралась по откосу и осторожно подсматривала и подслушивала, что там в хуторе творилось. Скатываясь вниз, говорила: «А что им, захватчикам, — дрыхнут в тепле. Нарядные сны им снятся».

Василий Васильевич сидел на оголенном от снега выступе, как в седле. Но всадник он был жалкий: плечи перекосились, голова повисла. Иногда в его бормотании можно было разобрать слова: «Что там с ними? Надо ль мне было убегать и оставлять их за все в ответе?»

Только перед самой зарей фрицы взбудораженно загалдели. Тут же гул моторов заглушил их галдеж. Взревели танки. С тяжелым шорохом в отножине яра обрушилась одна, потом другая глыба.

Груня опять с кошачьей цепкостью взобралась по откосу, чтобы своими глазами увидеть, что там в хуторе. И она крикнула в яр: «Гады тронулись!.. Погибели вам всем до одного!»

Помнит Огрызков, что именно в эти секунды озноб потряс его с такой силой, что, казалось, руки, ноги в тряске вот-вот оторвутся от его тела. Сознание быстро заволакивало туманом. Последнее, что он услышал, были слова Полины: «Титушка, милый! Что с тобой?!»

Теперь он, Огрызков, напряжением воли из кусочков, которые сохранила память, старается уяснить, что в них было истинной жизнью, а что — его больным воображением. Ему в этом помогает Полина. Она сидит на стуле у изголовья. Глаза у нее, убеждается Тит Ефимович, по-прежнему синие, но блестят они еще больше. Он легко догадывается — почему. Они сияют счастьем, радостью и нежностью к нему. Он старается уйти от этой мысли. Он чувствует, что от него остались кожа да кости и еще сильно разросшаяся борода.

— Полина, мы с самого начала попали к Струковым? — спрашивает он.

Полина улыбается:

— Мы тебя с дедом Демкой перевезли сюда на длинных салазках из другой хаты.

— Ты, Полина, имей терпение в разговоре со мной. За долгую болезнь память моя многие заклепки растеряла. Надо ж их ставить на место. Скажи, а это было или мне примерещилось: будто к постели подошла молодая красивая женщина и стала внушать мне, что она и есть Матрена, неверная жена Якова Максимовича Прибыткова.

— В точности было.

— Так ей же надо было вручить письмо от Якова Максимовича.

— По твоему приказанию я письмо вручила ей.