Повести и рассказы - [42]

— Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!

— Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам — богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского, народа!

Тут Иванчо топнул ногой.

— Значит, я прав?

— Прав. Но простите друг друга.

— А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?

— Кто мне повесит?

— Кто бы ни был?

— Рыбий?

— Да хоть бы буйволовый.

Иванчо разозлился.

— Ну, скажи: что? — азартно настаивал Селямсыз.

— Кто посмеет?

— Неважно — кто. Ну, скажем, — Тарильом.

Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом, поднял руку и глухим голосом торжественно произнес:

— Не быть тому живым! Смерть!

Гордый человек был этот Иванчо.

X. Убедительность одного витии

Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.

Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.

Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь в поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет, чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.

— Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? — вдруг спросил Варлаам, неожиданно обернувшись.

— Кто? Селямсыз-то?

Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:

— Понятно, он… Ну, скажи!

— Послушай, Варлаам, помирись с ним, — говорю тебе как друг.

— Фарламу мириться с ним?

— Хорошее дело — помириться, ей-богу, хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански, — повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.

Варлаам поглядел на него, насупившись.

— Не ожидал я таких советов от вашей милости.

— Я — как друг, — робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.

— Как? С ним? По-братски? По-христиански?

— Честное слово, Варлаам, прости его… Он просит прощения, — солгал Хаджи.

— Кто? Он?

— Ну да. Я сейчас от них… убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.

— Целоваться с Иудой? Сохрани боже… Никогда! Пока жив!

— Но послушай, Варлаам!

— Фарлам не слушает.

— Погоди. Что я тебе скажу…

— Не желаю!

И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив голову и заложив руки за спину.

— Варлаам! — снова воскликнул Хаджи Смион.

— Ну, слушаю.

— Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? — обратился он к Варлаамице.

Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с юбки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.

Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:

— Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?

— Знаю, знаю, — она добрая.

— И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?

— Знаю, знаю. Будь я на твоем месте, — ей-богу…

— Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекрушение всего дома?

— Не мог бы.

— Помирился ли бы с таким мерзавцем, предателем и смертоубийцей?

— Я?

— Да, ты.

— Лучше умереть.

— И Фарлам скорей умрет. Но только ему одному известно, как болит душа его. Сторонние люди смотрят в кошару, а только коза знает, как нож остер. Чего он смеется? Чего плачет? — спрашивают. Эх, лучше смеяться, чем плакать. Таков свет: никому нет дела до Фарлама.

— Да, никому нет дела до Фарлама, — машинально повторил Хаджи Смион, глядя на злополучную юбку и кошку, сушившихся на солнце.

— Ежели кто окатит твоего Англичанина — да не синей краской, а просто помоями, и скажет ему: «Пойди поваляйся на желтой тафтяной юбке Хаджийки», — ты потерпишь?

— Не потерплю.

— А как же Фарламу с этим мириться?

— Ты прав: не прощай, будь мужчиной, держись!

— Это ли не поруха чести моей фалимилии? Ведь смертоубийца обесчестил ложе мое.

— Верно. Человек одной честью жив! — согласился Хаджи Смион.

Варлаам немного подумал, потом прошептал:

— Знаешь что?

— Ну да. А что?

— Не говори никому.

— Никому не скажу.

— Дай мне свое…

Хаджи Смион вперился в глаза собеседника:

— Мое?

— Дай мне его! Смертоносное…

— Ружье?

— Ну да.

— Зачем оно тебе?

— Дай.

— Оно заряжено.

— Заряжено…

Хаджи Смион испуганно оглянулся по сторонам.

— Молчи. Как бы кто не услыхал.

— Слушай.

— Ну ее к дьяволу, эту затею.

— Дай его Фарламу, не бойся.

— Нет!

— Слушай, я в него не стану стрелять. Убийства не будет.

— А на что ж оно тебе?

— Сейчас Фарлам тебе скажет.

Хаджи Смион еще раз отрицательно покачал головой.

— Ты понимаешь, Хаджи: этот Селямсыз — страшный негодяй.

— Знаю. Ну?

— Он ночью залез ко мне во двор, ты подумай…

— Так, так.

— Он может как-нибудь ночью опять стену перелезть и напасть на мою фалимилию.

— Понимаю. Разве прошлый год Геревица, что гряды с розами ему перекапывала, не жаловалась на него в общину?.. Береги свою честь, Варлаам.