Повести и рассказы - [92]
Однажды с Колей Грабовским приключилась жуткая история, которая всех убедила в исключительных, даже сверхчеловеческих свойствах старшего Гадова. Ноябрьским воскресным утром родители послали Колю на Московский вокзал встретить Галину Петровну и забрать у неё журнал «Онтогенез». С «Онтогенезом» под мышкой продрогший Коля шёл по осыпаемому белой крупой Литейному проспекту и думал, как купит сейчас в пирожковой беляшей и пойдёт в гости к Лёхе. Вдруг к нему подошёл какой-то дяденька с чемоданом и попросил помочь поднять этот чемодан на четвёртый этаж. Они зашли в незнакомый двор, потом в парадную старого дома в трещинах. Когда Коля потащил чемодан наверх, дяденька на него сзади набросился и начал душить. Коля вырвался и побежал вверх по лестнице, а там стоял другой — с железкой в руках. У этого другого было совершенно невозможное свиное белое лицо с пустыми светленькими глазками. Коля понял, что его сейчас будут убивать, и неожиданно для себя закричал зачем-то: «Папа! Папа!» И снизу ответило: «Сынок, держись!» По лестнице вверх нёсся кто-то, в ком очень сложно было бы узнать Ленина с пиздриком. Это были: разъярённый чёрный бык, взбесившийся слон и голодный тигр в лице известного художника фон Гадова. Фон Гадов схватил дяденьку, перегнул через перила и бросил в лестничный проём. Туда же последовал чемодан. Свинорылый замахнулся железкой, Лёхин папа со страшным рычанием в него вцепился, повалил и стал бить головой о ступеньку. Когда тот замер, Гадов, тяжело пыхтя, отряхнулся, крепко взял Колю за руку и отвёл домой к Лёхе, а сам пошёл в милицию.
От волнения и первого снега Коля задремал на Лёхиной кровати. Сквозь сон он слышал, как Лёха, который что-то паял, говорит, хихикая, про расчлененку, про закатывать в асфальт и заливать цементом. В комнате смешались уютные запахи канифоли и чего-то горелого: у заплаканной Капы на кухне всё валилось из рук. Коля видел, как бородатый низенький фон Гадов с вытаращенными глазищами крутит в мускулистых руках отвратительных дяденек с чемоданами и мощно выбрасывает их в окно, потом они с Лёхой бегали по чёрной лестнице, выслеживая этих дяденек, потому что те снова пробирались в дом, чтобы совершать свои преступления.
Проснувшись, Коля впервые увидел картины старшего Гадова. То есть он сто раз уже видел их раньше, но не обращал особого внимания и совершенно не помнил, что там нарисовано; а теперь, пригревшись под Лёхиным ватным одеялом и не желая шевелиться, стал их рассматривать, и ему открылись удивительные вещи. Как он раньше всего этого не замечал? Вот, например, разрезанный лимон. На первый взгляд, не скажешь, что лимон: просто лимонное пятно с прожилками. А вдруг становится ясно, что это главный лимон на свете, что в нём — душа всех лимонов. Коля не находил слов, чтобы объяснить себе, что он почувствовал с лимоном. Какой он нежный, этот лимон, засохший, мудрый и правильный, как он толково рассказывает о жизни лимонов! Или вот эти молочные хризантемы в синей вазе, или зелёный Лёха с флажком, или состоящее из угольников лицо Лёхиной мамы с кружевными глазами. Нарисовано всё хулигански неправильно, а вскрывает самую суть человека и вещи. Старый комод, ящик, грузовичок, керосиновая лампа. Они ведь совершенно живые у Гадова — потрескивают, улыбаются, подмигивают, хотят с тобой поговорить.
— А знаешь, кому ты по гроб жизни обязан чудесным избавлением от извращенцев?
— Папе твоему.
— А вот и нет! Мне в первую очередь. У него с утра жало горело, а денег не было. Я ему сумку стеклотары подарил, отцу своему... пожалел отца престарелого, любимого отца... отец, сука, вообще денег не даёт!
— Какое жало? Паяльника?
— Да его змеиное жало! Залить он хотел портвейном. Шёл с моей сумочкой, вдруг ты навстречу с подозрительным незнакомцем, он за тобой в подворотню бесшумно юркнул, как змей. Горыныч папаня мой, Горыныч. Сумку-то бросил, теперь ищет её, наверно.
В прихожей послышались голоса Лёхиных и Колиных родителей. В комнату вошёл Горыныч, погладил Колю по голове, поцеловал Лёху, положил перед ним аккуратно сложенную хозяйственную сумку. «Спасибо, сынок, что выручил». До позднего вечера Гадовы с Грабовскими весело выпивали и закусывали вкуснейшей жареной колбасой. Пели про виноградную косточку и лесное солнышко. Капа прочитала с выражением двадцать первую песнь «Ада». Старший Гадов сидел весь вечер нахмуренный и важный, однако после слов:
вскочил, изобразил трубу из зада, схватил кепочку, залез на стул и закричал, старательно картавя: «Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и её пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно!» Лёха с Колей, наевшись колбасы, пили сладкий крепкий чай, играли в морской бой и радовались веселью родителей.
В третьем классе у ребят стали пропадать деньги и канцелярские принадлежности. Воришку не могли найти и, в конце концов, решили, что воруют двоечники и дебилы. Собственно, так решила учительница, а класс с ней согласился, тем более что белобрысый заика Рюйтель после некоторого психологического давления со стороны прогрессивной пионерской общественности заплакал и сам сознался. Правда, было совершенно неясно, куда же он девал украденное добро. Его эстонский папа, сам зазаикавшись от волнения, сказал, что никаких фломастеров не видел и на генеалогическим древе Рюйтелей никогда воров не вешали. Лёха считал, что заика ничего не крал, так как, во-первых, сразу видно, что порядочный человек, а во-вторых, у него самого пропала большая коробка фломастеров, купленная в «У-усть-усть-Нарве».
