Повести и рассказы - [60]

Через пару дней тётя Ася совершенно успокоилась. Она тешила своё тщеславие, предвкушая, как расскажет знакомым, что летом её сына воспитывал мусью: Владик не отходил ни на шаг от Пети и Семёна Ивановича, который с утра до вечера с педагогическим пылом Понократа развлекал детей. Они точили ножи, строгали палки, косили траву, прыгали через канавы, лазали по деревьям, рассматривали лишайники, слушали птиц, ловили рыбу. Когда тётя Ася попыталась загнать Владика в дом для урока музыки, Семён Иванович довольно резко ей возразил. Он сказал, что мальчики заняты: они чертили план усадьбы. Тётя Ася заговорила про музыкальное будущее Владика в Швейцарии. Семён Иванович сказал, что у Влади живой ум естествоиспытателя, что он не рвётся музицировать, что он не создан для скрипки, и ей, пожалуй, не стоит «péter plus haut que son cul». Хомякова попросила перевести это выражение. Француз заглянул в компьютерный словарь, потом встал в почтительную позу и сказал: «Мадам, не надо старайтесь пёрнуть више ваша задница». Возмущённая Хомякова залепетала: «Да как вы можете так со мной разговаривать! Я — интеллигентная женщина!» — «А я — барин, Симон Воронин, хозяин этот шато!» — раздражённо сказал француз. «Барин» посоветовал обомлевшей тёте Асе развеяться — погулять, почитать или заняться полезным делом, например, приготовить обед. Со смиренным видом Хомякова пошла в свою комнату будить мужа. Он лежал на кровати и мирно сопел, на его вздымающемся брюхе покоился молитвослов. Она растолкала его и злобно прошипела: «Хватит дрыхнуть! Нужно почистить картошку!», а потом прошептала с отчаянием: «У неё всё будет лучше, чем у меня!» Дядя Юра захлопал глазами, подхватился и побежал на кухню.

9

Анна Ивановна отправила француза в местную командировку — добывать старые фотографии. По установленным ею правилам вторгаться можно было только в те заброшенные избы, где крыша начинала обваливаться, — это означало, что дому скоро придёт конец. Заходить в дома позволялось лишь Семёну Ивановичу, мальчики ждали снаружи — прогнившие балки и половицы могли рухнуть в любую минуту. Почти в каждом доме археолога встречали скромные свидетели старого быта: покрытые слоем грязи графины, рюмки прессованного стекла, чашки и чайники в горошек, осклизлые комья кружев, старушечьи очки, пожелтевшие газеты, бумажные иконки, покалеченная мебель деревенской работы. Обычно фотографии валялись прямо на полу — чёрно-белые и выразительные. Семёна Ивановича удивляло, что на карточках пятидесятых годов советские граждане выглядели так же, как люди на снимках, сделанных в послевоенной Италии или Франции. Подростки с вопрошающими взглядами катились на одинаковых велосипедах в одинаковых кепках, коротких брючках и пальто. Их отцы с худыми лицами стояли в одинаковых шляпах и пиджаках. Одинаково причёсанные матери одинаково улыбались и были похожи на кинозвёзд. Старухи корсиканских и новгородских деревень носили платки, кофты и прямые чёрные юбки, пошитые, видимо, на одной фабрике.

Почти в каждом заброшенном доме успели похозяйничать бомжи. В некоторых избах не было пола и мебели — ими топили печки. Там всё было загажено, царил нищий беспорядок, на который с грустью взирал Боженька из облезлого и чёрного красного угла. Семён Иванович был очень брезгливым. Он расшвыривал ногами вонючие тряпки и аккуратно собирал в мешок слипшиеся карточки. Только любовь к Петиной маме могла подвигнуть его на такую грязную работу.

И только любовь к Петиной маме смиряла Остапа, который мечтал «обломать рога наглому французу». Не раз во сне он бежал за ним по пыльным улицам Кулотино, загонял на поленницы и заставлял униженно просить прощения за вторжение в замок. Когда Семён Иванович был дома, Остап с мрачным видом бродил в лесочке, выросшем на месте воронинского парка. Как только враг отлучался куда-нибудь с мальчиками или шёл спать к себе на чердак, Остап подбирался к флигелю и тихо ждал, когда из окна протянется к нему лилейная рука с бубликом и нежный голос ласково попросит отойти, «чтобы не пахло».

10

Так уж получилось, что козлом отпущения в замке стал бедный дядя Юра. Именно на него обратились неудовольствие тёти Аси, лишённой возможности воспитывать Владика, и неутолимая злоба Остапа, который, видя, как ценят в замке его врага-француза, никак не мог себе позволить учинить расправу.

Тётя Ася несколько влюбилась в Семёна Ивановича и наивно пыталась завоевать его расположение. Она подсаживалась к нему с чашечкой кофе и заводила разговор на исторические темы: «Симон, мне как этнографу интересно...» или «Симон, я как этнограф считаю...» В юности тётя Ася оказалась неспособной к учёбе, её отчислили из университета, что стало страшным потрясением для её матери. Бедная тётя Ася тщательно скрывала этот, как ей казалось, постыдный эпизод биографии, который на самом-то деле никого не интересовал — ну кого только из университетов не выгоняли! — и, мучимая чувством собственной неполноценности, при каждом удобном случае старалась блеснуть познаниями, что ей, женщине хоть и не умной, но информированной, иногда удавалось. Она читала книжки, которые ей подсовывал муж, и в разговоре с людьми не очень образованными производила впечатление учёной дамы. Обычно она перебивала собеседников и слова сказать никому не давала — все должны были слушать только её. Она полагала, что прекрасно разбирается в вопросах истории, театра и литературы. Любимым писателем Хомяковой был Чехов. Она любила поговорить о «гении Чехова». «Чехов лечил людей, пока ваш Гоголь макароны жрал!» — шипела она, раскачиваясь в ярости, как кобра. Любую свою точку зрения она была готова отстаивать до конца. С Семёном Ивановичем дело обстояло иначе. Раскрутив француза на учёный разговор, она внимала ему с видом очарованной прилежной ученицы.