Повести и рассказы - [51]

— Цецхли!

— Цецхли, цецхли, — разносилось над перепуганными сосенками и елями.

Разбрызгивая веером бурую жижу, проехал мимо отца Шио новенький «Рендовер». В машине гремел хор, дымились сигареты, качались клобуки. Из открытого окошка выставилось свиное рыло, похожее на батюшку Урвана:

— Эй, отец Шило! Про волка речь, а он — навстречь! Хочешь большо-о-ой заказ? Выгодное дельце!

Отец Шио, не оборачиваясь, шёл своей дорогой. Приняв обиженное выражение, рыло укатило. Вскоре мимо Шио проехал по бездорожью таксист Виктор Иванович на своей бежевой «Ладе». В «Ладе» тоже качалось что-то чёрное. Виктор Иванович остановился и бибикнул. На дорогу выскочил Ганя — бросился обнимать старого друга. На заднем сиденье маленькой машинки были плотно утрамбованы огромный негр и роскошная негритянка с большой сверкающей грудью.

— Отец Шио, это Уолт Бабей и Махалия Роджерс. Они хотят посмотреть русскую деревню. Отец Шио, неужели это правда? Неужели отца Евтропия выгоняют? Как это возможно?

— На всё воля Божья, Ганечка, дорогой, Господь испытание послал. Грехи наши тяжкие! Надо смирению учиться и не роптать! С радостью принимать все гонения, простить врагов и возлюбить их, гадов. Скотобаза! Плутодор, Урван бозишвили!

Виктор Иванович подъехал к церкви. Там уже собрался народ, все с тревогой смотрели на чёрную машину. Были тут и алкаши, и дачники, и местные, и Илюшин с Птицыной, и собаки, и Мешкова с Тонечкой. Худенький отец Евтропий всплёскивал руками, тряс бородкой. Над ним возвышались круглые чёрные башни — отцы Урван и Плутодор.

— Ты почему здесь? Ты где быть должен? Ты письмо от владыки получил? — гудели башни.

— Получил, получил, — лепетал Евтропий, — но ведь до последнего не верил, до последнего надеялся! Ведь по камешку строил, по кирпичику, ведь четверть века положил, чтобы из руин поднять, чтобы общину сколотить.

— Теперь в другом месте колотиться будешь. Освободить помещение! — гаркнул Плутодор. Урван зашёл в церковь, растворившись в темноте с мерцающими огоньками. Было слышно, как он топает внутри. Вдруг раздался страшный его вопль:

— Отче!! Из алтаря иконы стырили! Нет икон! А-а-а! — Урван бросился к Плутодору, он плакал, как обиженный ребёнок. — Это Шио унёс, я знаю! Вор, ворюга! Надо милицию звать, отче!

Раздался нетрезвый голос Войновского:

— Безобррразие! А мы хотим Евтррропия! Он ест мало. И почти непьющий. Крестит бесплатно! Венчает бесплатно! Он мне мать бесплатно отпевал! А на вас у простого человека денег не хватит. А я хочу венчаться, долг исполнить. Как честный человек! Бесплатно хочу! У Евтропия!

За Войновского цеплялась пьяная Наташка.

— Евтропия! Евтропия! — закричали в толпе.

— Батюшка, прислушайтесь к голосу народа! — сказал Евтропий.

— Что? Бунт на корабле? Да тебя разденут! — взревел Плутодор.

— В каком это смысле? — крикнула, подбоченившись, Мешкова. Мадам страшно жалела о деньгах, которые когда-то отслюнила псаломщице Алевтинушке на демисезонные пальто для Урвана и Плутодора. Ещё больше ей было жаль нарядную церковку, да и отца Евтропия, который как-никак крестил её дорогую Тонечку.

— Сана лишат!!

— А почему это вы так некультурно разговариваете? Вы чего это пузом лезете? Да ты мне во внуки годишься! А ну пасть закрыл! Милиция!! Грабят!

— Шио — вор, ворюга! — продолжал орать Урван.

— Участковый инспектор Голосов! Что здесь происходит?

— Евтропий с Шио храм обнесли!

Всхлипывающий Урван бросился к инспектору, а Плутодор, отвернувшись, стал разглядывать сороку, которая уселась на верхушку обломанной берёзы. Эта берёза — старая, треснувшая вдоль ствола — возвышалась над церковью, как мачта утлого судёнышка, потрёпанного бурей.

— Ты что тут делаешь, Сникерс? — спросил инспектор Плутодора. — Чужое добро тебе покоя не даёт?

Плутодор, не ответив, полез в «Рендовер», Урван, причитая, — за ним. Мобик гневно залаял. «Анаксиос! Вор! Ворюга!» — взвизгнул напоследок Урван. Попы уехали. И тут все увидели поразительную чёрную женщину, величественную, как статуя Свободы, как Эйфелева башня, как пирамида Хеопса. Милостиво улыбаясь присутствующим, она подошла к отцу Евтропию. За ней шёл, хромая, сияющий от восторга Ганя. Он о чём-то пошептался со священником. Тот поклонился даме: «Добро пожаловать! Вэлкам, как говорится». Женщина зашла в церковь, народ повалил следом. Было тихо. Что-то удивительное должно было произойти. Она постояла молча, глядя на скромное убранство церковки, на старух, дачников и алкашей, и вдруг запела, да так сильно, прекрасно и радостно, что все прослезились:

О, благодать, спасён тобой

Я из пучины бед;

Был мёртв и чудом стал живой,

Был слеп и вижу свет.

Она пела по-английски, но переводить было не нужно: жители Томогавкина и так поняли, что речь идёт о великой милости Божьей, которая не имеет границ и простирается даже на самую скромную тварь на деревне. «Что-то божественное поёт!» — шептали старухи. Когда негритянка допела гимн, настала звенящая тишина, потом зачирикала птичка. Войновский, шмыгая носом, бросился целовать певице чёрную руку.

Через час Ганя, Бабей и Махалия сидели в птицынской избе. Они шутили, смеялись и были очень похожи друг на друга, казалось, что это дед, бабка и внук. Илюшин тихо передвигался в тапочках, наливал всем чай и вёл себя совершенно по-хозяйски. Дачница сидела в сторонке, украдкой вытирая слёзы. Она плакала — нет, не потому, что мальчик вырос, зажил своей, удивительной, жизнью, нашёл себе новых прекрасных друзей и, кажется, совершенно порвал с василеостровским прошлым. И не потому, что инженер-конструктор бесцеремонно хватает её жёлтые чашки в горошек, а также позволяет себе заходить в её парники и что-то там выращивать, и не потому, что он имел наглость завести себе вместо свиней — её, Елизавету Андреевну Птицыну! Нет, она расстроилась из-за того, что с трехлитровой банки тушёной антоновки сорвало крышку. Банка стояла в сенях на нижней полке, и в неё плотно набились мыши, которые не смогли выбраться на волю и трагически законсервировались в жёлтой трясине. Дачнице было искренне жаль — и мышей, и себя, и антоновку.