Повести и рассказы - [40]

— Вот видишь, Паскаль! Я был прав. Куда катится эта страна, где плюют на закон, на собаку, на человека! — говорил пират. Тихий интеллигентный Паскаль вздыхал и качал головой. Собаки радостно писали на крыльцо полицейского участка.

Со старухами разговаривал инспектор Гарсия. Усталый Тапарель подозвал Ганю, задал ему дежурные вопросы, потом спросил, давно ли он знает Диего.

— Мы вчера с ним познакомились. Он мне помогает, вот к вам привёл.

— Я не могу с уверенностью сказать, что это Диего украл ваши деньги, но предупреждаю — держитесь от цыган подальше.

В эту минуту дверь распахнулась и в участок ввалилась толпа галдящих свидетелей во главе с беременной мадемуазель — колоритные личности, как на подбор: кто растрёпанный пузан с седыми волосами и толстым носом, кто знойный красавец, приглаженный и набрильянтиненный. Все — пламенные, страстные, с золотыми крестами и перстнями. Обступили Тапареля. Уважительно, но напористо уверяли в невиновности своего брата, друга, племянника и любимого сына Нино. Тапарель разозлился, началась перепалка, в которую охотно вмешались обворованные старухи. Нино забыли, заговорили о цыганских детях, которые не хотят ходить в школу.

— Сколько денег тратит город на интеграцию цыган! — кричала одна старуха. — Моя Мари — учительница! Чтобы заставить ваших детей ходить на уроки, она в классе печёт блины. На блины они идут, а на чтение — нет! Мари читает с ними рецепты блинов! Рецепты блинов — единственный способ научить читать ваших детей!

На старуху лез пузом самый толстый цыган:

— Не смейте нам говорить про интеграцию! Мы уже пять веков как французы! Мы у себя дома! Мы голосуем и платим налоги!

Среди свидетелей Диего не было. Ганя вышел на улицу. Хотелось есть.

22

В Топорке созрела клубника. Николавна собрала её в чашечку, хотела мальчику отнести, а мальчика-то и нет! Под яблоней, за столом, накрытым красной скатертью, скучала с остывшей чашкой Птицына. Сергей Петрович ходил по заросшему саду и с размеренностью маятника косил траву. Полуденный свет заливал Топорок, было жарко. Илюшин вспотел, снял рубашку, вокруг него роились слепни, но он не обращал на них внимания. Мощный, бородатый, до пояса скрытый репейником и иван-чаем, морской инженер казался кентавром. Илюшин опять зачастил к Птицыной, но о женитьбе больше не заикался, просто — был, помогал, любовался.

За обедом говорили, конечно же, только про Ганю: с утра (по пути в участок) он прислал сообщение, что поживает прекрасно, всех целует-обнимает и его совместный с Бабеем концерт не за горами. Ели суп с щавелем и крапивой, запечённого судачка из озера Ильмень, жареную в сухарях цветную капусту, на сладкое — сырники с ягодами.

Пришла нарядная Мешкова. Она вела за ручку Генкину дочку Тонечку. Девочка была похожа на Мешкову — толстенькая, бойкая, весёлая, в красивом платьице. Чтобы поддедюлить бывшего и сопливку, мадам решила поставить себя так, чтобы девочка полюбила её больше родителей, и из кожи вон лезла, приводя в исполнение свой коварный план. «Тонечка захочет быть только со мной. Настанет час, когда она сделает свой — правильный! — выбор. Уйдёт из избёнки ко мне. Посмотрю тогда на вас... Наплачетесь... Но я вам дочку не отдам! Рожайте себе кого-нибудь другого, а Тоня будет моя. Что вы можете дать ребёнку — нищие, неначитанные?» — так тёмными ночами думала Мешкова, беспокойно ворочаясь на белоснежных простынях и пухлых кружевных подушках.

Когда Тонечка была младенцем, Мешкова приходила её мыть и качать, покупала ей самые нарядные детские вещички — погремушки, ползунки, пелёнки, платьица и одеяльца. Молодая мать, хоть и боялась Мешкову до дрожи, была рада этой помощи. Без мадам ей пришлось бы туго. Когда Тонечке исполнился год, Мешкова стала запугивать сопливку страшными рассказами о вреде долгого кормления грудью. Она ссылалась на одного компетентного эндокринолога, который доказал, что «женские гормоны матери, сливаясь с женскими гормонами дочери, образуют крайне вредную смесь в организме девочек, у которых впоследствии слишком рано проявляется интерес к мужскому полу и нежелание учиться в школе». Мешкова своего добилась — Тонечку отняли от груди, и тогда мадам смогла беспрепятственно забирать дитя к себе в хоромы: сначала раз в неделю, потом два, потом четыре. С Мешковой Тонечка начала говорить первые слова. У Мешковой в доме она сделала свой первый шаг. Мадам читала Тонечке «Айболита», пекла с ней печенье, осыпала подарками и незаметно запуталась в собственных сетях: она так привязалась к Генкиной дочке, что совершенно не могла без неё обходиться. Тонечка при этом любила больше маму, потом уже старенького папочку, а Мася Мешкова в её жизни делила лишь третье место с Барсиком.

Обретя с Тонечкой смысл жизни и великое утешение, Мешкова завязала с выпивкой и стала чуть меньше ненавидеть человечество. Под яблоней, за красным столом, уставленным вареньями и печеньями, Мешкова чаёвничала с Птицыной, Николавной, Илюшиным и любимой Тонечкой. А бедный Ганя в это время отчаянно боролся с ароматом жареной баранины, который летел изо всех лангедокских щелей и без приглашения лез к нему в ноздри.