Повести и рассказы - [21]

Был весенний субботник: старухи копались на грядках, попы стучали молотками, Ганя мыл окна, Голосов возился с электричеством.

— Отец Шио, зачем Боженька нас сделал? Для чего мы Ему понадобились? На хрена сдались? — выспрашивал Ганя.

— А зачэм тебе стакан?! — волновался отец Шио. — Зачэм?! Вилка зачэм? Чайник зачэм? Тарэлка? Чтобы тебе служить! Служит вилка! Служит тарэлка! Служит стакан. Вот и Господь создал человека, чтобы он Ему служил. Понимаешь?

— Ничего не понимаю. Отец Евтропий, я похож на стакан? Зачем я Ему нужен?

— Бог — это любовь. А любовь не может быть сама по себе, она должна на кого-то литься. Вот Господь и слепил тебя, чтобы любить, ты в Его любви стоишь, как под горячим душем, — говорил отец Евтропий.

— И родителей моих слепил, чтобы любить? Почему же они померли? Неувязочка!

— А ты не задавай праздных вопросов, Квашнин. Живи честно, благородно, делай своё дело. В конце концов, всё встанет на свои места. Три ацетоном, совсем тусклое стекло!

— Что, пазлы соберутся?

— Соберутся. Всё станет ясно, мы всё поймём и посмеёмся сами над собой: какими же мы были дураками! Тёмными, дикими, несчастными... Ацетончиком его!

— Аминь.

10

В Томогавкине Ганю побили лишь раз, когда ему было четырнадцать лет, а выглядел он на все двадцать. Это случилось недалеко от квашнинского дома — старшеклассники накинулись на него с криком: «Негр, вон из Топорка!» Драка была прекращена любящей тёткой, которая, несмотря на своё расслабленное состояние, заметила безобразие и умелыми действиями одной левой вывела из строя четверых из пяти нападавших. Побили Ганю на самом-то деле из-за девушки (Ганя потом жалел, что не знает даже какой). Девушкам нравился Ганя, рядом с ним деревенские парни весьма проигрывали, им это было обидно.

Наташка «сдала» преступников инспектору Голосову. Страж порядка пригласил их в участок для воспитательной беседы. Неизвестно, какие ужасные средневековые пытки применил Голосов к обидчикам Гани — вздёргивал ли их на дыбе или жёг на головах паклю, но результат был налицо: подростки покинули участок в страхе и смущении; никогда больше они не покушались на Ганину неприкосновенность.

Единственным, тайным, недоброжелателем Гани была в Топорке интересная начитанная женщина мадам Мешкова, но не потому, что Ганя сам по себе был ей неприятен: Мешкова вообще не любила людей, однако умело это скрывала. В собственности Мешковой находился крепкий резной дом, горделиво возвышающийся над избушками Птицыной и Квашниных. Алкоголичек Мешкова ненавидела люто; при каждом удобном случае она во всеуслышание заявляла, что желает им только поскорее сдохнуть. Птицыну — ценила как единственную в Топорке интересную и начитанную женщину, с которой ей, интересной и начитанной Мешковой, «есть о чем поговорить». Мадам с удовольствием ходила к Птицыной пить чай, когда было скучно и хотелось заполучить новостей, чтобы наплести сплетен. Дачница знала, что Мешкова никогда ни о ком слова доброго не скажет, но наивно предполагала, что она «только кажется строгой». С ложной скромностью, нарочитой небрежностью собственница рассказывала о последних достижениях своего хозяйства. Птицына с восторгом слушала её и рассыпалась в комплиментах.

Когда-то Мешкова проживала в Москве и два раза в неделю вела в Доме культуры кружок «Умелые руки» — не столько для денег, сколько для общения с «интересными творческими людьми». Мешкова любила интересных, творческих и богатых. А бедных, нетворческих и неначитанных презирала. Её муж Гена был художником по металлу, ковал витые лестницы и кружевные решётки для московских особняков, обеспечивая сытную жизнь Мешковой. Их сын, хороший мальчик, учился в школе, потом поступил в институт и женился. Мешкова не захотела жить с невесткой. Она решила, что пришла пора стать «ближе к земле», взяла мужа, «сбережения» и поехала в Топорок, где у Гены пустовал отчий дом.

Мешкова быстро освоила деревенский быт. В народе её дом прозвали — «хоромы» и «ВДНХ». Она считалась лучшей хозяйкой в Топорке: ни у кого не было таких прекрасных роз и георгинов, таких весёлых ромашек и подсолнухов, таких сладких ягод. В большой стеклянной теплице у Мешковой змеями расползались мощные лианы, с которых свисали сочные огурчики, баклажаны, помидоры и перцы. Летом Мешкова раздавала банки с прошлогодними соленьями и вареньями, потому что подступал новый огромный урожай. Ей, злобной и жадной, хотелось слыть доброй и щедрой. Она угощала, конечно же, не всех, а только интересных и хоть сколько-нибудь начитанных.

В её доме царил порядок, на полу были пёстренькие половички, на окнах красовались занавески с подзором, на крыльце и подоконниках стояли горшки с чудной геранью. В треугольном зелёненьком сортире Мешковой волшебным образом никогда не воняло. Вокруг дома сидели на металлических ветках изящные металлические птицы, красивый металлический кот с зелёными глазами встречал у крыльца гостей. На растрескавшейся скамейке под рябиной обязательно лежала забытая старая книга. У прудика с задумчивыми ирисами приютилось плетёное кресло, на нём томно раскинулась шаль.

У Мешковой всё должно было быть «нарядно». Дом был нарядным, огород — нарядным, сама она тоже всегда была нарядной — в длинной юбке, в коралловых бусах, с крупными серьгами в красных ушах и браслетами на пухлых запястьях. Только Гена был у Мешковой совсем невзрачный — тихий талантливый пьянчужка с жидкой бородёнкой, низкорослый и бесхарактерный.