Тереза и Арпад остались в поле, около дуба, копнить высохшее за день сено. Всходила круглая, бледная луна, и вскоре, когда наступит вечер, в ее все ярче сияющем свете ясно обрисуются кустарники; словно вырезанные резцом, выступят на горизонте контуры дальних холмов, и станет отчетливо видно все на земле. Арпад любил работать в такие летние ночи, когда спадает зной, когда на поле пустынно, а тело чувствует свежесть и руки становятся такими легкими, точно они и не держали весь день вилы или косу. Тереза осталась с ним. Молодецки насвистывая, она с силой сгребала сено и иногда украдкой посматривала на спускавшуюся из села дорогу. Она ждала, что Габор пройдет мимо ворот ее дома и, поняв, что она еще в поле, свернет на эту дорогу, будто бы направляясь на мельницу или к Богорфалве. Арпад был на другом конце поля, и они с Габором могли бы на свободе поболтать. Дома приходится вместе со всеми сидеть в тесной кухне, а здесь легче переброситься словами, которые им обоим так хотелось услышать. Ночью, при лунном свете, можно уйти с ним куда-нибудь в сад, к ручью. Только здесь, в поле, он мог радоваться, что она рядом с ним.
Янош возвратился домой один, на доверху нагруженном возу. Он вкатил повозку в сарай и принялся снимать сено. Все кости Яноша ныли, от мушиных укусов гудела спина, но он был доволен — сено оказалось густым, пышным, сочным. Рядом в стойлах протяжно мычали недоенные буйволицы. При голубоватом, прозрачном вечернем свете, лившемся в широко распахнутую дверь сарая, Янош торопливо сгружал сено. Широким движением вытягивая руки, он полными вилами метал сено на чердак сарая и быстро, ловко выдергивал пустые вилы обратно. Услышав шум, захрюкали не кормленные с утра свиньи; птица, сбежавшаяся к сараю, тоже требовала своего.
Янош вздохнул и еще больше заторопился. От каждого движения спина болела все сильнее, словно там кожа стала тесна для костей. Подумать только, приспичило же детям копнить сено именно сегодня вечером! Уж такой у них нрав, у этих ребят, выросших без матери: работают они много, но так, как им в голову приходит, по собственному разумению. Янош даже и не заметил, когда они стали выглядеть как взрослые, когда успели вырасти. Арпад — высокий, всегда с улыбкой на круглом, еще мальчишеском лице; он во всем понимает толк, словно старый, опытный человек. Тереза — проворная, коренастая, крепкая, с твердой поступью, глаза у нее блестящие, как у кошки, а зубы — крупные и белые. Янош не знал, когда его дети стали думать по-своему, когда получили право решать те или иные вопросы, когда заняли свое место и в его доме вдовца, и среди сельской молодежи, и на танцах по воскресеньям в Доме культуры. Ему казалось, что годы прошли в мелких, повседневных заботах о пахоте, посеве, жатве, покосе, о неделях работы на государственной ферме, о вывозе удобрения на поле или свеклы домой — пока ее не затопили дожди. Он хорошо помнил, как купил и пригнал домой буйволиц, как поставил три улья, как и с какими расходами расширил сарай, — он помнил об этом потому, что подолгу носился с этими мыслями и делал все волнуясь, с радостью. Но как выросли его дети — он не помнил. Как будто лишь теперь, разгружая повозку с сеном, в которой он стоял, он вдруг понял, что у него большие дети, что он с трудом припоминает их детские рожицы и что, кажется, в этом доме нынче распоряжаются они. Он выругался и со злостью бросил наверх последние охапки сена. В этом ругательстве было и счастье и досада. «Черт возьми, выходит, командуют они! А мне, стало быть, только и остается, что стареть!»
