Повести и рассказы - [51]

(Дело в том, что она ему попросту надоела. Наскучила. Она слишком много болтает и даже когда молчит, он слышит, как она думает. Ее тяжелая грудь уже начала отвисать. Кожа на животе дряблая. Когда они лежат в постели, он порой с трудом подавляет желание схватить ее за горло и просто сжать посильнее.)

(Она, наверное, станет сопротивляться? Она вовсе не миниатюрная женщина, но он сильнее.)

(Та француженка, с которой они «повздорили», — он предпочитает именно это слово, — отбивалась, как бешеная лисица, или хорек, или ласка, но это было во время войны, в Париже, люди дошли до предела, даже совсем молоденькая девчонка, исхудавшая, точно голодный крысенок. Aidez-moi! Aidez-moi![6] Но на помощь никто не пришел.)

(Трудно воспринимать их всерьез, когда они что-то болтают на своем чертовом языке, похожем то ли на крик попугая, то ли на лай гиены. Еще хуже, когда они начинают кричать.)

Сегодня он вышел из дома поздно. Жена и так что-то подозревает, черт бы ее подрал.

Вчера он провел вечер дома, как примерный муж. Не пошел к своей девочке. Та, конечно, расстроилась. И все из-за жены.

Душной, холодной, как рыба, жены. Господи, как же она ему надоела!

Ему наскучила ее подозрительность. Наскучили ее обиды. Ее унылый, подавленный гнев. Но больше всего на него нагоняет тоску ее вечная скука.

Он, конечно, не раз представлял жену мертвой. Сколько они женаты? Двадцать лет? Двадцать три года? Он-то думал, ему повезло: женился на дочке состоятельного биржевого маклера. Но потом оказалось, что маклер был не таким уж и состоятельным, а через пару лет и вовсе стал банкротом. Даже просил денег взаймы у него.

Жена, надо признать, совсем подурнела. От былой красоты не осталось и следа. Увядшая женщина в возрасте. Лицо и тело оплыли, без слез не взглянешь. Он не раз представлял, как жена умирает (несчастный случай — он здесь ни при чем), и ему выплачивают страховку: сорок тысяч долларов, не облагаемых налогом. И он свободен и волен жениться на ком-то другом.

Вот только хочет ли он жениться на ней?

Черт! Ему надо выпить.

Уже одиннадцать утра. Чертов мерзавец опять опоздает.

После того, как обидел ее вчера!

Если он опоздает, она исполнит задуманное. Она будет колоть и кромсать — вот тебе, вот! — пока он не истечет кровью. Это гигантское облегчение: все наконец-то решилось само собой.

Она проверяет портновские ножницы, спрятанные под сиденьем. Что-то странное и тревожное: лезвия ножниц слегка отливают красным. Может, ими резали красную ткань? Но она не помнит, что резала красную ткань.

Наверное, просто так падает свет, проникающий сквозь тюлевые занавески.

Когда прикасаешься к ножницам, это как-то утешает.

Она никогда не взяла бы нож с кухни — нет. Никаких тесаков и ножей. Такое оружие для предумышленного убийства, а портновские ножницы — именно то, что схватила бы женщина, опасаясь за свою жизнь. Первое, что подвернулось под руку.

Он мне угрожал. Он меня бил. Он пытался меня задушить. Он не раз грозился меня убить.

Это была самозащита. Господи, помоги и спаси! У меня не было выбора.

Она смеется в голос. Уже репетирует свои реплики, как актриса перед выходом на сцену.

Она могла бы стать актрисой, если бы мама, чтоб ей провалиться, не записала ее на курсы секретарей-машинисток. Но она же красивая. Ничем не хуже большинства актрис на Бродвее.

Это он так сказал. Когда пришел к ней в первый раз, принес дюжину кроваво-красных роз и пригласил в ресторан.

Только они не пошли в ресторан. Провели ночь в ее крошечной однокомнатной квартирке на пятом этаже в доме без лифта на Восьмой Восточной улице.

(Временами она скучает по той квартире. В Нижнем Ист-Сайде, где у нее были друзья и соседи здоровались с ней на улице.)

Странно быть голой, то есть обнаженной, но в туфлях на шпильке.

Кстати, пора втиснуть (босые) ноги в те самые туфли.

Как танцовщица-стриптизерша. На закрытых вечеринках, только для мужчин. Она слышала о девушках, которые танцуют на таких вечеринках. Танцуют обнаженными. За одну ночь зарабатывают больше, чем она — секретарша — за две недели.

Обнаженная — изысканное слово. Утонченное и напыщенное.

Одно удручает: ее тело уже начинает стареть. На улице, издалека (возможно) она еще способна показаться молоденькой случайному наблюдателю, но не вблизи.

Ей страшно смотреться в зеркало.

Страшно увидеть увядшее, как у матери, погрузневшее тело.

И ее поза в этом чертовом кресле, когда она одна дома — наклонилась вперед, руки лежат на коленях, пристально смотрит в окно, смотрит на узкую шахту солнечного света между высотными зданиями, — в такой позе у нее выпирает живот, сминаясь мягкими складками жира.

У нее был настоящий шок, когда она это заметила в первый раз. Просто случайно взглянула в зеркало.

Не признак старения. Просто она набирает вес.

Это подарок на день рождения. Сколько тебе исполняется — тридцать два?

Она немного смутилась. Да, тридцать два.

Она не смотрела ему в глаза. Сделала вид, что ей не терпится развернуть подарок. (Судя по размеру и весу коробки — еще одна пара чертовых туфель на шпильке.) Сердце бешено колотилось в исступлении страха.

Если бы он знал. Тридцать девять.