Повести и рассказы - [58]

— Геннадий, послушай внимательно. Армия — это не романтика, как кажется на первый взгляд. Не красивая форма и слаженный строй, печатающий шаг вместе с тобой. Это труд, кропотливый, упорный, труд одного человека, отделения, целого воинского коллектива. Я знаю, тебе рассказы об армии не в новинку, как–никак отец — офицер, но сейчас, извини, ты представляешь все в розовом цвете, не предполагая, что тебя ждет тысяча больших и малых испытаний. А вот выдержишь? Не спасуешь? Не оставишь ребят в трудную минуту? Как в спорте… А тренер? Он для тебя командиром был. Ты о нем подумал?

Генка не оправдывался, хотя и порывался что–то объяснить, а Груце горячо продолжал. — Тот, кто в военной службе видит только романтику, жестоко ошибается. Запомни, это извечная ограниченность в чем–то, строгая дисциплина, самоконтроль. Там нет «не могу», «не хочу», а есть — «надо». И выбирать не приходится, потому что это твой долг.

Генка согласно кивал головой.

— История, которую я тебе сейчас расскажу, продиктована жизнью. В ней нет вымысла. Ее герой всего лишь выполнил свой долг.

Груце закурил и сел вполоборота к окну. Посуровевшие глаза, золотая коронка, дым сигареты. Тяжеловесный взгляд Груце скользит по лицу Геннадия, уносится далеко–далеко. Груце видит, как морская волна играет множеством отблесков южного солнца, как журчаще сочится из веснушчатых камней вода. Камни… камни…Они чем–то отдаленно напоминают отвесные гряды Панджшерского ущелья. Осталась в прошлом, отдаленная жестокой судьбой — двумя ранениями — тревожная жизнь, но не забываются лица друзей, лица боевых товарищей и тот бой, последний, решительный.

Генка охотно верит, что Груце рассказывает о своем закадычном друге. Он не знает, что Борис Николаевич Груце и есть тот самый лейтенант…

Почувствовав сильный удар в бок, он с горечью подумал «зацепила» и, уже падая, последнее, что увидел — тяжелые каменные вершины Панджшера, словно сомкнувшиеся над ущельем, где были разгромлены остатки банды Хакмати.

А перед этим была ракета, яркая, шипящая, как кончик электрода, с безумными, навыкате глазами приподнявшийся из промоины душман, фигурная прорезь прицела, поймавшая стриженый затылок восемнадцатилетнего мальчишки–радиста. И еще было небо, поющее, безупречно голубое, и те шесть шагов, что разделяли солдата и лейтенанта.

В ветролете к нему несколько раз возвращалось сознание, и превозмогая сильную боль, он все же тянулся к иллюминатору, пытаясь в последний раз взглянуть на эту землю.

…Груце смягчился. Затем задрал рукав и посмотрел на часы.

— Так, Геннадий. Судя по календарю, надо готовиться к экзаменам. Сдавай, получай аттестат и помни, что ответственный экзамен, — огн потряс пальцем, — ждет тебя за порогом школы. Комиссии ты прошел. Я тебя еще вызову. А отцу все–таки скажи.

Генка вышел из военкомата, зажмурился; и то ли от солнца, то ли от рассказа Груце, всколыхнувшего до основания, то ли от собственного признания, приятно защемило сердце. Чего бы он не сделал, чтобы на миг очутиться вместе с тем лейтенантом на отвесных скалах, в грохоте боя, крепко сжимая автомат.

Он снова обрел уверенность. Теперь никакая сила не заставила бы изменить решение. В него вливалась новая жизнь, увлекая, наполня до краев каждую клеточку тела.

«Прежде всего — в спортклуб», — решил Генка.

К чести своей, тренер вовсе не удивился встрече. Он так и сказал: — Я не сомневался, что ты придешь. — И ни словом не обмолвился об уходе.

— Я хотел вам передать, — начал было Генка, но тренер перебил: — Не надо, я знаю. Лично мое мнение — парень в военной форме — это мужчина.

Слово «мужчина» он применял редко. В его устах это значило больше, нежели обычная похвала. Немного погодя он сказал:

— Еще отец говорил мне, что у всех нас существует два неоплатных долга: перед матерью, которая нас родила, и перед Родиной, что выучила и воспитала. Навсегда запомни это, Геннадий.

Ира нанесла на картон лаконичный, бледный в разводах акварельный мазок и неохотно отложила кисточку.

— Как тебе, Ленок, нравится моя мазня?

Удачно скопировав Филина, Лена деланно сердито скосила глаза: — Скажешь тоже, так сказать… На мой вкус вполне прилично.

У мольберта она провела пальцами по шероховатостям засохшей краски на покоробившемся листе. — Вот это да! Иришка, кек естественно! Прямо типичное средневековье. Интересно, откуда?

— А–а–а… моталась в Нахичевань, кое–что набросала, — развязно, как бы между прочим, пояснила Ирка.

— Знаешь, чувствуется дыхание времени.

— Ошибаешься, подруженька, дыхание места, — торжествующе любезно поправила Ирка.

— Может быть…

Лена медленно прошлась по захламленной комнате, с любопытством всматриваясь в развешанные по стенам картины в самодельных рамках, рисунки, наброски, а художница со стороны наблюдала за ней.

— Интересно, а это кто еще? — Лена остановилась перед картиной футболиста, выполненной тушью. С бумаги пытался сойти рослый парень–симпатяга. Выиграв единоборство, он в отчаянном прыжке дотягивался до мяча, угрожая воротам, и в это мгновение черты его лица выражали и наступательный порыв, и жажду победы, и верх нечеловеческих усилий.

— Мой идеал, — восклицательно сообщила Ирка. — Мне нравятся отважные ребята.