Повести и рассказы - [45]

— Видимо, там что–то интересное, если все с таким увлечением читали.

— Можете и вы прочесть, Ольга Петровна.

— Спасибо, не стоит, — она протянула листок Хомякову и покачала головой. — Опять сенсация! Выследил где–то Ткачука? Ну и дети же вы еще…

Начался следующий урок. Лишь парта Генки, как отклик на событие дня, оставалась свободной. Вдруг кто–то, внося сумятицу, выкрикнул:

— Смотрите, вон он идет!

За окном по узкой дорожке, окаймленной морковного цвета кирпичной крошкой, медленно шагал Ткачук, громко насвистывая незнакомую мелодию. Минуты за две до звонка его опять кто–то заметил. Он также не торопясь, шагал по дорожке в обратном направлении и нес букет цветов. До перемены досидели с трудом. По звонку раздался грохот сдвигаемых стульев. Сорвавшись все вылетели из класса, бегом по лестнице на первый этаж и, толкая друг друга в узком проеме дверей, помчались на улицу.

По прямой, длинной аллее, ведущей в сторону соседней школы, также неспеша двигался Геннадий. На следующем уроке никто не мог найти и Хомякова. Любопытство взяло верх…

Васька родился в благополучной семье: мама подающий надежды инженер, отец — талантливый и также подающий надежды художник. Появление на свет сына принесло в их дом счастье. И хотя хлопот заметно прибавилось, родители по–прежнему работали целеустремленно.

Любящий муж, устав от стирки пеленок, усаживался далеко за полночь за мольберт и творил; жена, намаявшись за день с крохой, в соседней комнате тем временем обрабатывала материал, предназначенный для кандидатской.

Майский денек, тепло, вокруг зелено, свежо. У остановки молодая мама с малышом в коляске ждет автобус. Чудно пахнет пышный букет белой сирени в ее руках. Мама радуется весне, крохе, который уже узнает и тянет ручонки, что–то лопочет по–своему.

Из–за поворота выкатывает желтый экспресс — гармошка. спешат, ступают на проезжую часть. Неосторожность? И тут, обгоняя «гармошку» выскакивает юркий «Москвич». Виляя, со скоростью несется. Людская волна хлыщет назад. Откатывается колясочка: крошку спасает мама, а ее не спасет никто. Летят по асфальту смятые звездочки сирени… А вокруг тепло, зелено, свежо…

Васька рос хилым, болезненным ребенком. Было в нем все как–то заострено: уши, нос, скулы, тонкая шея, выпяченные вперед плечи. Эта сгорбленная фигура, напоминающая вопросительный знак, и неестественная ходьба внушала жалость. Ваську действительно жалели: учителя, знавшие, что живет он без матери, отец, понимавший что не может ничего дать сыну ни в настоящем, ни в будущем, сверстники.

Но всем, кто когда–либо общался с Васькой, обычно казалось, что Хомяков — желудок, натуральная прорва, в которую можно было без конца кидать конфеты, пирожки и прочую снедь и которая не исчезала без промедления. И кличка за ним приклеилась — «Проглот». Васька и в самом деле не наедался. Рот его всегда был до отказа набит сухарями. Васька хрумкал везде, не стесняясь, и на уроке ему частенько влетало за это. В школьном буфете он непременно, незаметно для окружающих старался стянуть со стола краюху хлеба и спрятать в карман, чтобы потом, уличив удобную минутку, съесть. И глотал слюни, когда видел, как соседка по парте, хихикнув, лезла в портфель, шелестела бумагой и вынимала румяное яблоко, уложенное заботливой мамой. И забившись в туалетном углу, Васька долго и горько плакал. В нем росла злость на отца — опустившегося пьянчугу. Но росла между тем и другая злость.

В классе Ваську регулярно обижали. Заметив, что пацаненок с выпученными словно копейки из кассы — первоклашки глазами не может за себя постоять, ребята пошустрее давали щелчки, подзатыльники, обзывали «шпаной», и «проглотом». Но еще обиднее было, когда насмехались над одеждой. Впрочем, это естественно, потому что ходил Васька как охламон. Нечесаные жиденькие пакли вечно разлетались по мятому воротнику не стираной клетчатой рубашонки, штаны зияли прорехами, а ботинки вообще были в плачевном состоянии, такими же жалкими, как и их хозяин.

Если Ваську приглашали на день рождения, он отказывался, хотя побывать на празднике очень хотелось. Однако для этого требовался подарок, а Ваське взять его было неоткуда. А потом его уже не приглашали. И если классом ходили в кино, денег не брали. И Ваське опять до слез было обидно, а злость копилась и копилась с расчетом на вырост. «Я вам еще покажу» — грозился он в обломок зеркала, болтающегося на стене, когда отец отсутствовал.

Учился Васька средне, но всегда мечтал о толстенькой коричневой папке, чтобы обязательно с застежкой, как у Гришки, и обязательно с подписью «Международный музыковедческий симпозиум город Самарканд». Эта папка была чуть ли не пределом мечтаний, пока же он таскал потрепанную сумку с проволочной ручкой взамен отвалившейся. А еще он мечтал хоть как–то выделиться, утвердиться. Поскольку путного ничего сказать на уроках не мог, славой кулаки его не пользовались, а девчонки внимания не обращали, Васька решил поискать себя в чем–нибудь ином. Злости к этому времени скопилось достаточно, а поводом послужили следующие события.

Отец Хомяков а, после удара, ошеломившего на десять лет, кое как начал оправляться. Все эти годы проползли в пьяном угаре. Он уже не творил по ночам, а только жаловался на судьбу и без конца пил. Его выгнали с работы, покинули друзья. Только один из всех, еще веривший, что «Гигант» сможет подняться, изредка навещал, подбадривал. Потом забыл. Ему «Гигант» стал безразличен.