Повести и рассказы - [11]

Чарышева ненадолго зашла в комнату, переоделась:

— Тебе не резон появляться, мы с парторгом сами управимся. Жди напротив, позову.

Хотя и поздновато уже, а людей на улице много — расходились из кино семьями; Топоркову дышалось легко и свободно — все понемногу устраивается! — он опять сидел на бревне у забора, смотрел на дом Веселовых и ждал, но теперь положение переменилось, другой человек принял в нем участие, оттого и подобрел.

Сверху, из-за забора, басистый голос, как бы про себя, заразмышлял:

— К дожжине погода-то... на вечернем жоре не клевало. Хлобыстнет дожжина, не дай бог надолго — сено упреет.

Над кольями краснел огонек — хозяин вышел покурить. Топорков признал одного из плотников, Тимоху. А тот затянулся, подождал, может, шофер поддержит беседу?

— Сумерничаешь?

— Отдыхаю...

— Ну-ну, — окурок вылетел на дорогу — горящий пепел рассыпался светлячками; хозяин же раздвинул две палки, пролез бочком и пристроился рядышком; был он в нижней рубахе, на плечи наброшен ватник.

— Дела-то как? Маешься?

Топоркову уйти бы, да нельзя, Тимоха всяко подумает; но и ввязываться в беседу с ним — не особенно приятно, будет выпытывать да сочувствовать.

— Тимох, помолчи, тяжко и без твоих расспросов.

— Это точно, тяжко, — охотно поддакнул тот. — Кому не тяжко, вон Зинка попервости зверьем кидалась, сейчас поутихла; ничего, отойдет...

— Какая еще Зинка? — беззащитно вскрикнул Топорков. — Никакой Зинки я не знаю...

— Откуда знать-то? Девка она, Мишкина невеста была. По его приезде из армии-то расписаться порешили. Не вышло, сам... небось кумекай.

Только что мнилось: потерпи еще чуток — и разрубится беда на кусочки, ан нет, следом новая.

Топорков рванулся было бежать в одну, в другую сторону — но куда?

— Где живет девушка? — он жестко зацапил борта ватника мужика, притянул его к себе почти вплотную.

— Погодь, погодь, не ерепенься, — разжал Тимоха пальцы шофера, запахнулся. — Дюже загорелось... Хлобыстай до третьей избы, вот она и будет. Там, это, косастая девка и проживает.

Двигались тени на занавесках окон дома Веселовых. Уходить Топоркову не хотелось, ибо именно сюда стремился он все это время. Но слова Тимохи придавили тяжким грузом, и трудно разогнуться и вздохнуть. Опять он должен пройти некое расстояние, бороться с нерешительностью: а если делает не то, что нужно, и его приход лишь усугубит горе? Изничтожало всякие разумные доводы, глушило волю — это страшное «должен». Никогда до сих пор Топорков не знал, что такое настоящая беда; испытав на себе, он не то что бы испугался ее: просто теперь руководило им — без остатка, до мельчайших частичек души — должен, несмотря ни на что, он должен встать лицом к лицу с человеком и разделить с ним все пополам.

Снова ступеньки — иные, незнакомые; поднимаясь, Топорков пересчитал их — четыре, перед дверью он вспомнил, по скольким ступенькам шагал уже сегодня.

В комнату Топорков вошел отчаянно, решив одним махом покончить с еще одним испытанием; пусто, никого нет, окно распахнуто. Он закомкал пальцами скатерть на столе, призывно кашлянул. Из-за ситцевой дверницы, закрывающей проход в смежную комнату, неторопко откликнулся девичий голос:

— Это ты, Витек? Подожди, я быстро...

Занавеска колыхнулась. Топорков успел приметить любопытствующий взгляд, обнаженное плечо, донеслось: «Ой!» Волнуясь, он часто забарабанил пальцами по столу. Ждал долго, стало невтерпеж, встал, чуток отодвинул цветастую дверницу, заглянул.

Девушка, босая, кое-как натянув синее — с вырезом на груди, безрукавное — платье, одеревенело застыла на кровати; схлестнув руки, зажала ладони под мышками.

Молчание, беспокойное, тягучее, будоражило Топоркова, до рези защипало в глазах; он заморгал, неловкость положения угнетала его, спешно придумывал, что сказать: лишь бы вывести девушку из оцепенения, такого неожиданного, а потому и особенно неприятного.

— Ты... на танцы в клуб идешь? — с трудом проговорил Топорков почти неслышно, однако почудилось, что он выкрикнул эти слова громко, надрываясь, — так было чутко в доме, и неясные вечерние гулы за стенами не мешали тишине. Сказал — и тут же испугался их нелепости: уж больно минута неподходящая.

Наверняка раньше он встречал Зину — ведь все ездят в город, но не помнил ее — для него она была одной из многих пассажирок: посадил, продал билеты, привез, высадил. А теперь перехлестнулись их жизненные пути-дорожки накрепко — не расцепить.

Топорков отпрянул назад — девушка поднялась и направилась к нему; шла медленно, отрешенно, не откинула дверницу — та скользнула по ее лицу; наткнулась на стол и замерла.

У нее узкий овал лица, карие глаза, возле уха — родинка, чуть удлиненный подбородок, толстая каштановая коса — ниже колен. Девушка омертвело смотрела на шофера.

Дребезжит невнятно динамик на столбе у клуба — крутят пластинки, начались танцы.

Зина очнулась, румянец приливал к щекам, расслабилась, опустила руки; рядом, на тумбочке, небольшой радиоприемник — она нажала клавиш, тускло загорелся зеленый глазок, потом ворвался треск, чужой говор; девушка покрутила ручку настройки — загрохотал джаз. Быстро-быстро, на одном дыхании Зина спросила: