С тревожными, беспокойными мыслями Ладильщиков поехал на станцию.
Начальник станции, сухопарый, сутулый старик с ввалившимися щеками и красными от бессонницы глазами, сказал:
— Ну что я могу поделать. Разорваться мне, что ли? У меня не хватает порожняка.
— Но у меня ведь ценные звери, дрессированные, — старался убедить его Ладильщиков.
— Товарищ Ладильщиков, мы не успеваем отправлять людей и эвакуировать заводы, а вы суетесь со своими зверями. Не до зверей теперь, поймите! Война!..
Военное ведомство предоставило Ладильщикову один четырехосный вагон. Военный комендант сказал:
— Немедленно грузите служебных собак и эвакуируйтесь в направлении Краснодара. Там получите дальнейшие указания.
Ладильщикову разрешили погрузить в этот вагон и зверей.
— Маша, — сказал Ладильщиков, заехав со станции в цирк, — я поеду в совхоз за собаками, а вы тут с Верой подготовьте животных к погрузке.
В совхозе было пустынно. Скот угнали уже несколько дней тому назад, а рабочие уехали вчера. На территории совхоза валялись какие-то бумаги, тряпки, сломанные колеса. В пустой конторе сидели собаководы-саперы и курили махорку. Пришла машина-трехтонка. Красноармейцы быстро погрузились и сели на пол кузова, придерживая связанных цепочкой собак.
— Давай на станцию, — сказал Ладильщиков, садясь в машину.
Газик фыркнул, пустил синюю струю дыма, прыгнул и остановился. Шофер Лобков включал стартер, крутил заводной ручкой, но мотор не заводился.
— Эх, — с досадой проговорил Лобков, — как на зло в такой момент!..
— У нас дорога каждая минута, — сказал Ладильщиков и подумал: «Надо еще и зверей успеть перевезти на станцию».
К газику подошел пожилой шофер трехтонки и, обращаясь к Лобкову, сказал с усмешкой:
— Видно, отжил свой век твой «козлик».
Вдвоем они покопались в моторе, залезли под машину и, выпачканные грязью, вылезли из-под нее невеселые,
— Ничего не поделаешь, — проговорил шофер трехтонки. — Садитесь с нами, моя надежнее.
— А как же моя машина? — растерянно спросил Лобков.
— Надо нам торопиться. Видите, что вокруг… — ответил Ладильщиков.
Город горел в нескольких местах, и густым дымом заволокло, затуманило каменные дома. Пикирующие юнкерсы тройками и шестерками, волна за волной, налетали на город и бомбили станцию, дороги и мост через Дон. Часто хлопали зенитки, юркие ястребки шныряли в воздухе и строчили по юнкерсам из пулеметов.
Где-то недалеко, за городом, артиллерийская канонада сливалась в сплошной гул.
— Может, на буксире дотянем ее до станции, — нерешительно промолвил Лобков,
— А какой смысл? Чтоб на станции ее бросить? — сказал Ладильщиков.
— Нечего возиться с этим старьем, — проговорил шофер трехтонки и отошел к своей машине.
— Товарищ Лобков, — сказал Ладильщиков, — нельзя оставлять машину врагу, даже ломаную. Поджигай.
Лобков помрачнел.
— Не могу, Николай Павлович. Не поднимается рука, Я на ней десять лет ездил. Мне её новую дали…
— Теперь уже не до жалости, товарищ Лобков. Давай бензин.
Лобков с помощью резиновой трубки нацедил в консервную банку бензин и подал ее Ладильщикову,
— Сами поджигайте.
— Обливай. Давай спички.
Дрожащей рукой Лобков облил мотор и кузов. Передав Ладильщикову спички, Лобков отошел в сторону и отвернулся. Ладильщиков поджег кусок смятой газеты, сунул ее в мотор. Бензин вспыхнул, и желтое, с черным дымком пламя, облизывая металл, торопливо побежало по кузову. Лобков, взглянув на горящую машину, сморщил лицо, словно от боли. Ему казалось, что с гибелью его машины от теряет что-то более значительное и дорогое.
В просторную кабину трехтонки, рядом с шофером, уселись Ладильщиков и Лобков. Машина понесла их к станции. Все угрюмо молчали. Как будто что-то оборвалось, потеряно навсегда, и всякие слова теперь излишни. На глазах у Лобкова Ладильщиков заметил слезы. Может быть, и странно, что так страдает Лобков о своем старом газике, но Николай Павлович понимал, что дело тут не только в машине. Лобков покидал родной город в огне, они оставляли врагу выстраданную русскую землю. И ему, Ладильщикову, тоже было несладко. Ваня тяжело контужен, лежит в госпитале, и неизвестно, поправится ли… А недавно получили из Москвы письмо от Добросмыслова, который писал, что октябрь был для столицы самым тяжелым, и в эти мрачные дни умерла мать Ладильщикова, Клавдия Никандровна. Умирая, она все время беспокоилась о сыне и говорила: «Как там мой Коля… Хоть бы его господь сохранил… Такая ужасная война…» Роман Алексеевич писал, что он похоронил старушку как подобает, и просил Колю и Машу не беспокоиться о своем доме: он сбережет и дом, и все имущество, если только не попадет шальная бомба. Чудной старик! Разве теперь Ладильщикову до дома, когда государство в смертельной опасности. Так далеко зашли враги. И удастся ли теперь вывезти свое звериное хозяйство?..
Николай Павлович крепко обнял Лобкова за плечи и сказал:
— Ничего, Семен, не горюй. Выдержим и все вернем сполна. И машины у нас будут получше теперешних…
Лобков криво улыбнулся: «Успокаивает, а у самого, наверно, тоже на душе кошки скребут…»
Выгрузив собак с машины в вагон, Ладильщиков поехал в цирк.
В цирке было пусто, темно и мрачно. Артисты уже эвакуировались, и в цирке бродило лишь несколько рабочих манежа. На арене и за кулисами валялись пустые ящики, тумбы, какие-то шесты, тросы и сломанные грабли. Брезентовая крыша была снята, и цирк казался обнаженным гигантом без головы.
