Повесть об отроке Зуеве - [39]
Над могилой ставится деревянный сруб, куда складывают вещи помершего.
Диковинным показался мне и такой обычай. По смерти мужа жена обязана год блюсти память об нем. Родичи покойного выдалбливают деревянную куклу из дерева и подкладывают ее в семейную постель. Кукла — символ умершего мужа. Жена с этой куклой спит. Утром еду ей ставит. И так весь год. Год пройдет — куклу с плачем хоронят. У дверей же юрты, которую посетила костлявая, наружу острием выставляют топоры и ножи, что остались от покойника. Если смерть захочет возвратиться, тут же и напорется. Это мои первые наблюдения над жизнью инородцев. Раньше я всех инородцев числил под одну гребенку — самоеды! Это не так. Даже остяцкие племена весьма отличаются друг от друга своим укладом. Не знаю, будет ли мой журнал полезным, только считаю, что путешественник все должен брать в оборот, ничего не проглядеть. Тешу себя, друзья мои, той надеждой, что когда-нибудь тем же путем пойдут истинно ученые люди, в том числе этнографы, съевшие собаку на этой науке, и сделают более обстоятельные наблюдения. Мне бы сделать лишь посильное! Пока же я частенько вспоминаю слова покойного Михайла Васильевича Ломоносова: «Буде путешественник находиться будет в таких местах, где есть народы, коих обычаи, нравы, образ жизни и домостроительство не описаны, то не бесполезно будет сделать описание оных народов. Так же и словари оных народов немалую пользу принесут». Вот путеводная нить моих наблюдений. Впрочем, еду я не только с этой целью, а еще и для собственного интереса, все силы отдаю, чтобы узнать, чего другие покамест не ведают. Рассуждаю просто: если это мне любопытно, то, дай бог, будет любопытно и другому. Иной корысти от своей малой экспедиции не имею.
Люди везде люди, у всякого народа свои промыслы и занятия, и зависят они от погоды, грамотности. Погоду, например, можно наблюдать не только по термометру или глядя на небеса, но и на пашни. Здесь, в Демьянском, сеют овес, лен. Что касается остяков, то лен не про них. Лен им вполне заменяет крапива, которая в изобилии тут растет. Холст из крапивы хоть и грубее льяного, но долговечнее. Купил у инородцев крапивную рубаху, штаны и щеголяю с полным удовольствием.
Чтобы закончить свои описания пашни, замечу: капуста тут кочнами не родится, а расстилает листья по грядам. Тепла и света не хватает. Вот и судите о погоде.
Все это, конечно, вещи не весьма существенные, а мне жалко капусту, которая, как младенец, никогда на ножки не встанет…
Продолжаю после некоторого перерыва писать вам свое послание. В Демьянской слободе, друзья мои, стал я вести остяко-русский словарь с помощью моего проводника Вану. Глядишь, так дойдет дело и до самоедско-русского словаря. Может быть, следом идущему путешественнику моя затея придется кстати. Не только верстами, но и незнаемыми словами открываются пространства и обитающие на них инородческие племена. Мнение же мое об этих племенах пока такое: в разных промыслах трудолюбивы, для честного человека ласковы и согласны, но легкомысленны, в спорах уступчивы и при их непросвещенности верны и справедливы. Так думает и Шумский. Остяки ему помогают. Давеча принесли лисицу и рысь. Он делает из них чучела, колдует со своими снадобьями. Звери как живые. «Русский себе идола делает», уверены остяки; в глубине души полагают: Шумский — русский шаман.
Ерофеев присматривает добрых собак, которые потянут наши нарты до Березова. Собак в этих краях видимо-невидимо, и все упитанны, быстроноги, точно королевские скороходы. В избе, где стоим на постое, у хозяина-остяка разродилась сука. Хозяин весьма приметлив. Лучших отобрал, худых потопил в проруби. Рассуждает: зачем суке лишняя обуза? Он желает сохранить матери силу, которую излишние щенки стали бы забирать понапрасну. Я просил хозяина рассказать, каковы приметы, которыми пользуется, чтобы определить доброго щенка. Если между ушей на голове щенка выдается острая кость, если на нёбе у щенка насчитывается девять полных зарубок — будет добрый пес. Причем нёбо у щенка, приуготовляемого к росту и дальнейшей жизни, обязательно должно быть черным. Вот выработанные многими веками приметы. Испытанию подвергаются и другие особенности пса. Поднимают щенка за хвост. Не визжит — годен! Но и это не все. Щенок должен стараться схватить руку поднявшего. Лучшие щенята — мартовские. На второй день после рождения выносят щенят на снег и кладут рядышком, бочок к бочку. Дрожат, зябко малым зверям. Жмутся друг к дружке, но иные уползают. Тут судьба и определена. Доброй собакой обещает быть та, которая не жмется от стужи к другим, а ползет молча или с повизгиванием. Так отбирают щенков, учиняя им природный экзамен, хотя и жестокий, но без всяких поблажек. Из семи щенков хозяин собрал четырех в рогожный куль и отправился на берег. Вану, видя это, сказал, что иначе нельзя. Для пса же лучше. Плохая, не приготовленная природой к жизни собака не выдержит долгой упряжки, ей будет худо при морозе, который достигает пятидесяти градусов, и честнее, дескать, сразу покончить со щенком, чтобы позже мук не принимал от своего существования. Я сего, однако, понять никак не могу. И этот предмет дает мне пищу для раздумий: что есть доброта и жестокость? Можно ли жестокость такую при распределении щенков почесть за доброту и жалость к слабым животным? То же и о доброте воспитания. Мне, считаю, истинно повезло. То в малолетье встретил Ломоносова, то доктор Паллас пригрел. И оба, несмотря на мою худородность, приласкали меня. Век не забуду их благорасположения. Не знаю, оправдаю ли их доверенность, мне выданную.
