Повесть об Афанасии Никитине - [8]

Обезьяна бежала на трех лапах, четвертую прижав к волосатой груди. Проворная и легкая, она неслась, как ветром подхваченная, но вскарабкаться на дерево не попробовала: вероятно, ей мешало то, что ее правая передняя рука была занята. Как ни быстро мчалась обезьяна, крупная лошадиная рысь оказалась быстрее; Афанасий скоро обогнал беглянку и очутился с нею лицом к лицу. Никакого оружия у него не было, ни дубинки, ни палки; он на скаку сорвал с головы тяжелую валяную шляпу и почти наугад, не целясь, метнул ею в обезьяну. Шляпа ударила зверька по глазам. От испуга или от боли обезьяна громко взвизгнула, бросила свою добычу и прыгнула на ближайшую крышу. Афанасий соскочил с лошади, наклонился над крохотным живым комочком; на земле трепетал измятыми крылышками полузадушенный воробей.

Бережно подобрав оглушенную птичку, Афанасий положил ее в шляпу и вернулся к покинутой девочке. Девочка после борьбы и слез, очевидно, совсем обессилела; поджав ножки, она сидела на траве; в ярком лунном свете ее тоненькое личико с прямыми черными бровями было все залито слезами. Она повторяла горестно, негромко: «Калабинга! Калабинга!»

— Вот тебе твоя Калабинга! — сказал Афанасий и вытряхнул птичку из шляпы прямо в руки девочке. Снова раздался пронзительный вопль, но на этот раз он был полон радости и восторга. Девочка целовала спасенного воробья, прижимала к худенькой груди, гладила, расправляла ему крылышки своими тонкими пальчиками.

— Аюшмет! Архат! Бхаговат! — с жаром говорила она Афанасию. И как ни мало он знал язык хиндустани, все же понял, что девочка называет его храбрейшим, святым и благословенным.

— Эх ты, Калабинга! — Афанасий сурово и смущенно смеялся. — Воробышек ты мой малый! Архат, говоришь? А нынче архату твоему и на ночь притулиться негде. Хоть бы ты мне сказала, где, мол, тут у вас странноприимный дом? Дхарма-сала — понимаешь, нет? Ну, бонгха-сала, — где путники пристают? Ну, караван-сарай? Опять не поняла? Беда мне с тобой… А сама-то где живешь? Ах ты, Дуня, Дуня, дитя мое непонятливое… Постой, а это что еще за насланье? Разбойники, что ль? Аль, может, добрые люди?

На перекрестке пустых темных улиц мелькнул красноватый свет, раздались мужские голоса. Девочка с испугу вся замерла. Васька заржал — ему отозвалась чужая лошадь. Мужские голоса и тусклый красноватый свет быстро приближались. Слышался конский топот.

— Эх, будь что будет! — сказал Афанасий. — Двум смертям не бывать, а одной никак не миновать. Ускакать — все равно уже не ускачешь. Да и некуда. А разбойники, я чаю, с огнем разъезжать не станут.

Он оказался прав. Два вооруженных всадника с дымящимся факелом были не разбойники, а ночная стража города Бидара. Осветив и рассмотрев Афанасия, они спокойно и вежливо осведомились: кто он, откуда и чего ищет в городе ночью? На вопрос о ночлеге объяснили, что по повелению правителя города, великого везира Мелик-ат-Тучара, поблизости открыта большая пантха-сала (приют для приезжих) и что они с радостью проводят туда чужестранца.

— Калабинга! — позвал Афанасий. — Эй, сестрица, Дунюшка! Да никак тебя, голубка, и след простыл?

Пока он объяснялся со стражей, испуганная девочка, прижав к груди воробышка, скользнула в тень соседнего сада.

Один стражник взял Ваську за повод, другой, пригнув факел к земле, освещал дорогу. Через несколько минут Афанасий уже стучался в двери «приюта приезжих». Пантха-сала была почти пуста. Сторож приюта показал пришельцу постель из душистых трав. Страшная слабость охватила Афанасия, все его мощное тело, как свинцом, налилось усталостью. Он растянулся на душистом ложе — и, словно в черную воду, весь вошел в непробудный сон. Над пальмовой крышей низко мерцали крупные частые звезды; чернобровое смуглое личико, тонкие темные руки скрылись — растаяли в лунных лучах. Афанасию снились другие звезды — они стояли по-другому и не так алмазно мерцали, но какие же это были ясные, какие приветные мирные русские звезды! Снилось другое личико — тоже с тонкими черными бровями, только не смуглое, а белое-белое; сероглазое ясное личико и ласковые белые ручки сестрицы Дунюшки. Сладкий сон обогрел скитальца, унес бездомного на далекую родину, в милую сердцу деревянную Тверь.

Глава VIII ВСТРЕЧА НА БАЗАРЕ

Настало солнечное утро. Жгучее солнце Индии будто выжгло до дна все смутные мечтания, все сонные ночные видения. Сказка кончилась. Афанасий Никитин был снова торговый человек, смышленый купец, зоркий и любознательный путешественник. Спозаранок он ходил по базару, — а в Бидаре базар был так же многолюден и шумен, так же богат и обилен, как раньше, в Джунаре (а еще раньше — в Ормузе) и как в любом большом городе Востока: хоросанском, персидском, индийском — где бы русский гость ни побывал.

Сжимая в руках заветную тетрадку, Афанасий Никитин пробирался в толпе. Он старался не заглядываться на полупрозрачные блюда с дивно расписанными эмалью и глазурью изображениями индийских танцовщиц; принуждал себя не любоваться дорогим оружием, на котором в хитрой чеканке сплетались головы львов, хвосты змей и крылья попугаев; подавлял желание подивиться на чудноузорчатые ткани, отливающие золотом, серебром и разноцветным шелком. Он разузнавал только цены на те товары, которые могли бы пригодиться для русского рынка. В тетрадке появились заметки о торговле синей краской индиго, красной краской лек; записал он себе цены на перец, на гвоздику, на мускатный орех, на инбирь, а также на местную дешевую соль… Его поразило, что на индийском базаре шла открытая торговля людьми: чернокожие рабы и рабыни продавались запросто, наравне со всяким другим товаром. Из расспросов Афанасий узнал, что эти люди были взяты в плен и обращены в рабство во время бесконечных войн между индийскими государствами. Он занес и это в свою тетрадку, с тем чтоб при случае расспросить об этих делах поподробнее.