Повесть об Афанасии Никитине - [24]

— Я здесь, Воробушек мой! Здесь, дружок мой верный, сердечный!

— Афа-Нази!

Камала доверчиво прижалась к нему. Худенькие ласковые руки обвили его шею.

— Афа-Нази! Знаешь что? Хорошее-хорошее?

— Что такое? Я думал, хорошему ничему уж и не бывать.

— Нет, будет! Будет! Гуру теперь тебя любит!

— Да ну? А ты почем знаешь?

— Он сказал отцу! Сам сказал: «Это наш искренний друг. Человек пытливый и любящий размышлять».

— Вот как?

— Да. И еще… Еще он сказал… Да, да! Сказал, сказал!

— Да не прыгай ты так! Говори толком!

— И еще… Он сказал, что, если ты захочешь, он возьмет тебя с нами в Парвату!

— Куда, куда?

— В Парвату! На пуджу, на богомолье! Гуру сказал, мы все пойдем, как только пройдут дожди! Пойдем в Парвату, в большой храм! Праздновать священную ночь бога Шивы! И ты с нами, Афа-Нази, ты с нами!

Глава III НА БОГОМОЛЬЕ

Вот и снова кончился период дождей. Настала индийская весна. Четвертая весна на индийской земле! Невольно вздохнулось Афанасию и горько и сладко подумалось о родной Руси. Четвертый год! Шутка сказать…

И опять бредет он по каменным индийским дорогам. Снова на высоких баньянах вьют гнезда белоснежные чернохвостые журавли. Вечно жаждущие павлины радовались дождям, а теперь, раскрыв веером золотисто-зеленый хвост с лазурным глазком на каждом пере, важно выступают друг перед другом в дивной торжественной пляске. Тонкой и светлой зеленью покрылись рисовые поля. По межам светло-зеленых полей темнеют деревья грецкого ореха с разрезной и кудрявой листвой, а в темной листве суетятся, возятся и тоненько вскрикивают маленькие белые попугаи с ярко-алыми лапками. Из зарослей тутовника жирафы подымают на длинных шеях свои хорошенькие головки с рожками; сверкают их любопытные, добрые глазки. И опять доверчивые газели бесстрашно бегут за путниками, но Афанасий уже присмотрелся к ним, перестал удивляться. И не дивится он больше ни на многоярусные кровли дворцов, ни на колоколообразные крыши храмов. Все уже видано: и дворцы, и храмы, и хижины. Только все еще не устало радоваться сердце тому, как на глазах разрастается пышная зелень, а в сочной зелени деревьев качаются, отягощая ветви, причудливые цветы и радостно подставляют солнцу алый и желтый бархат молодых лепестков.

— Смотри, смотри, Афа-Нази! Это дерево осака. — И радостная Камала указывает на деревья, усеянные красными, оранжевыми и бледно-желтыми чашечками. — Это дерево бакуль! — И клонит ветку с вечнозеленой листвой, покрытую мелким белым цветом, и сладчайший аромат далеко вокруг разносится с нежноцветущей ветки.

— Умница ты моя! Все-то ты знаешь!

Камала зарделась, глаза засияли.

— Да, о цветах я знаю все, Афа-Нази. Знаю, как их назвать, как растить, как плести гирлянды. Ведь цветы — это самое, самое лучшее на земле! Правда?

— Как тебе сказать… Может, и правда, пока ты мала. А подрастешь — не так заговоришь.

— А как я заговорю, когда подрасту?

— А так вот и скажешь одному человеку: «Милый ты мой! Без тебя и цветы не цветно цветут, без тебя и деревья в лесу не красно растут, без тебя и солнышко в небе темно горит…»

— Нет, Афа-Нази, нет! Не скажу я так никому. Не будет такого человека. Вот разве только я скажу это тебе. Когда вырасту.

— Выдумала!

— А что? Ты не хочешь?

— Как не хотеть! Только где ты меня возьмешь? Когда ты вырастешь, не будет меня здесь.

— А где ты будешь? Ты уедешь?

— А как же? Домой, на Русь. До старости, что ли, тут у вас гостить? Кажись, все уже перевидано. Вот еще только богомолье ваше посмотрю — и пора. Ox, пора! В гостях хорошо, а дома лучше.

— У тебя дома лучше, чем у нас?

— Любому-каждому у себя на родине лучше.

— А Русь — хорошая земля?

— Русь-то? Сказать невозможно, до чего хороша. Одно слово — Русь!

И, пользуясь тем, что Камала понимала по-персидски, Афанасий прочитал ей из своей тетрадки нечто вроде заклинанья, что составил он в бессонные ночи из персидских, арабских и тюркских слов:

«Русская земля да будет богом хранима!

На этом свете нет страны, подобной ей. Хотя начальники русской земли и нечестны, но — да устроится Русь! Да будет в ней справедливость!»

— Хорошая молитва, — одобрила Камала и низко-низко опустила головку.

— Чего пригорюнилась, Калабинга моя? О чем загрустил мой воробушек?

— Ты уедешь. — прошептала Камала.

— А уеду — тогда и горюй. Чего заранее убиваться? Да не сегодня еще и не завтра тронусь в дорогу. Нынче и не пробраться мне: кругом смута, мятеж. Перессорились, передрались меж собой государи индийские. Мирному человеку ни пройти ни проехать. Всюду война. Подожду еще — не будет ли замирения? Тогда уж поеду. Ну, отлегло от сердца? Вот и ладно. Гляди веселей. Да не ходи, как Чандра! Уж до того тоскует, что глядеть больно. Ты не знаешь, о чем она горюет? Не говорила тебе?

— Нет… Я думаю, она, наверное, боится.

— Чего?

— Что плохо протанцует. На празднике Шивы Ратви будет много танцев — и Чандра должна танцевать. Вот она и боится, что не сумеет.

— А что, разве плохо обучена?

— Нет, она очень хорошо обучена. Ее учила еще наша мама. И все говорят, что Чандра танцует почти так же, как мать. Это значит — очень, очень хорошо. А просто она боязливая такая. У нее всегда болит сердце, и вечно ей снятся какие-то страшные сны…