Повесть о жизни и смерти - [26]

Стояли теплые майские дни и такие же ласковые безветренные ночи. Мы вначале бродили по набережным Яузы, где небо, низко склонившись к реке, сверканием звезд как бы указывало нам путь, затем — по центральным улицам города, где яркие огни затмили звездную россыпь и зелено-красные маяки умеряли и ускоряли наш шаг.

Не отваживаясь заговорить о главном, я долго болтал о пустяках и только за столиком кафе, проглотив вторую рюмку коньяка, осторожно произнес:

— Не сочтите это за нескромность, позвольте вас спросить, были ли вы замужем?

Меня удивил ее взгляд: не смущение или недовольство выражал он, а радость. Она как бы ждала этого вопроса и даже желала его.

— Я вышла замуж рано… Мой муж погиб во время опытов, заразившись столбняком… Мы прожили с ним только два года…

Грустные воспоминания не отразились в ее взгляде. Он по-прежнему выражал напряженное ожидание, словно о самом важном мне лишь предстояло ее спросить. Я подумал, что вопрос не показался ей неучтивым, и с большей уверенностью спросил:

— И вы больше никого не любили?

Она с благодарностью взглянула на меня и как бы про себя улыбнулась:

— Любила…

Она одной рукой отодвинула недопитую рюмку вина, а другой нежно коснулась сумочки, лежавшей у нее на коленях.

— И чем это кончилось? — с необычной для меня настойчивостью продолжал я допытываться.

Ее усмешка не могла затмить внезапно прорвавшуюся грусть.

— Кончилось ничем. Теперь уже поздно об этом говорить.

— Вы хотите сказать, что он умер? — прямо спросил я.

— Все равно что умер, — с той же печальной улыбкой ответила она.

Трудно было совместить это признание с той неприязнью, с какой она обычно говорила об Антоне, и все-таки я решил, что именно его она любила.

— Да, всякое бывает, — отвечая собственным мыслям, произнес я, — мужчины не всегда умеют дорожить чувством любящей женщины.

Из кафе мы вернулись по Устьинскому мосту к набережной Яузы. Мне показалось, что здесь, где слабый свет фонарей сменяется полумраком, будет легче продолжать разговор. Уж очень не хотелось встретиться с ее взглядом в минуты серьезных объяснений. Выбрав момент, когда расстояние между фонарями было особенно велико, я сказал:

— Вы должны простить мое любопытство. Мне все еще непонятны ваши отношения с Антоном… Вы должны мне все рассказать, я прошу и настаиваю на этом.

— Охотно, Федор Иванович… Мне нечего от вас скрывать…

На меня повеяло знакомым холодком, мучительно неприятным. В таких случаях я приходил в смущение и положительно не знал, как себя вести.

— Я была его женой, — с той же тягостной для меня сдержанностью заговорила опа, — так мне, по крайней мере, казалось… Он осаждал меня своим ухаживанием с первой же встречи в госпитале. «Вы могли бы занять место в моем сердце», — сразу же заявил он мне. «Экое счастье, — ответила я, — селиться на необитаемом острове». Мне было не до него, я в мыслях не рассталась еще с недавно умершим мужем. Я просила Антона оставить меня в покое и не злоупотреблять своим положением. В достижении своей цели все средства для него были хороши. Он сделал мою жизнь невыносимой. Не брезгая ни ложью, ни лестью, ни даже угрозой, Антон добился своего. Я знала, что он бесчестный и ничтожный человек, но мне казалось, что в моих силах исправить его… Женщина, задетая чувством жалости, нередко привязывается к недостаткам мужчины. Влюбляются же мужчины в наши слабости и даже восхищаются ими. Беспомощность и несовершенство человеческой натуры будят в нашем сердце долготерпение и нежность — извечные черты материнства… Я бы долго еще оставалась во власти ложного чувства, если бы Антон, увлеченный молодой лаборанткой, не объявил мне о нашем разрыве. Ему не нужна жена, неспособная стать матерью. «Мне будет в тягость бездетная подруга», — уверял он меня. Я сказала, что не дам ему развода. Он рассмеялся и с бесстыдной откровенностью заявил, что наше бракосочетание было лишь комедией. Его друзья инсценировали обстановку загса в домике, занятом одним из его друзей на окраине города… Наш брак регистрировала прежняя возлюбленная Антона, акт был внесен в инвентарную книгу хозяйственной части. И этому человеку я позволила вытеснить из моего сердца привязанность к памяти мужа, терпела его издевательства и обиды… При первой же возможности я демобилизовалась и приехала к вам… На мою беду и он здесь обосновался… Что же касается его смерти, — с суровой холодностью добавила она, — считайте, что в ней виновата я… Не вы, а я…. Я открыла ему шкаф, не помешала принять цианистый калий и не без чувства удовлетворения увидела его мертвым у своих ног. Не думайте больше об этом, ваша совесть чиста… Не будьте ко мне строги, слишком много горя причинил он мне…

Глава шестая

После окончания войны, два года спустя, Антона демобилизовали, и в средине июля сорок седьмого года он, веселый, счастливый, ввалился в мою квартиру и обрушил на меня поток нежных и жарких признаний:

— Вы не можете себе представить, дядя, как с вашим отъездом моя жизнь на фронте оскудела. Мне не хватало вас, и я в отчаянии чуть не запил. С горя мы с Надеждой Васильевной занялись изучением клинической смерти. Я вспомнил ваши наставления и чуть не натворил чудес. Мне очень хотелось вас удивить, поразить своими успехами. Вообразите, я пишу вам: «Дорогой дядя! Больной ожил через пятнадцать минут после клинической смерти». Вы поздравляете меня и шлете наказ: «Довести паузу смерти до двадцати, двадцати пяти минут!» Увы, прыти было много, а уменья никакого. Я ведь только и умен возле вас, чуть вы отвернулись, и снова я никто — обыкновенная посредственность.